Анатолий Жуков - Каждый отвечает за всех

Прохоров поднялся, еще раз оглядел пустынную травяную просеку со свежими бороздами мотоциклетных колес и следами Абрамыча посередине и побежал обратно к кордону.

XII

После ухода Прохорова Роза забилась в угол сарая и обложилась по грудь сеном. Как загородку перед собой возвела. Правда, было ей там уютно, мягко, сено источало приятный запах, но если придется спешить, не сразу выскочишь.

– Ты как курица в гнезде, – сказал Дрибас. – Гляди не снесись там. – И оскалился, замотал головой, вытрясая из волос застрявшее сено.

Пошутил, надо полагать. Иного и не услышишь. Это не Киев, не веселый круг беспечных студентов, не остроумные аспиранты с папиной кафедры. Если бы хоть на часок возвратиться туда!..

Настороженно следя за цыганом, она вытерла со щек слезы и промокнула платком глаза. Скорее бы пришли отец с Прохоровым, нет сил больше сидеть в таком обществе среди безлюдного мертвого леса.

Она так и не подавила в себе боязливо-брезгливого чувства к цыгану: дикий человек с серьгой в ухе, потный, волосатый, как животное. А теперь еще и этот ужасный синяк во весь глаз. Вчера, впрочем, она на какое-то время попала под влияние его романтически пылкого порыва, любовалась им, когда он бежал к селу. Даже с Прохоровым сравнила. Но уже сегодня, когда Прохоров разбудил ее и она, поднявшись, оправляла платье, цыган так мазнул по ней взглядом, что все в ней возмутилось – с досадой она поняла, что цыган смотрел на нее, сонную, с заголенными ногами. Прохоров тоже, вероятно, видел ее такой, но Прохорова она не боялась, он всегда был спокойный, большой, добрый, как нянька.

– Дрожишь? – осклабился Дрибас, показав в бороде белый, влажно блестящий набор молодых зубов. (Лет двадцать пять ему, не больше, это борода, вероятно, старит его). – Не боись, не трону.

– Я не боюсь, – бодро солгала она. – Чего мне бояться? Мы же полмесяца почти вместе идем, вот возвратится Прохоров с папой, и опять вместе пойдем.

– Боишься, я чую.

Он чует! Это уж само собой, животные чутьем живут, инстинктом. И еще улыбается своей безумной... впрочем, нет, сегодня это какая-то другая, осмысленная улыбка, но нет в ней ни веселости, ничего такого, одна безнадежность.

– Сам ты боишься, – сказала она с брезгливой насмешливостью и впервые на «ты», чтобы подавить свою боязнь.

– Тебя, что ли? – оскорбился Дрибас.

– Не меня, а вообще. Папы с Прохоровым нет, вот и боишься один.

– Ладно, сиди, курица. И запомни: Дрибас уже ничего не боится, он один, даже гитары нету. – Он развел руки, показал пустые ладони. – Видала? Ну и сиди, а я ухожу. – Он повернулся к ней спиной и решительно шагнул из сарая.

Он в самом деле чувствовал сегодня какую-то легкость, свободность от постоянно гнетущего его горя, ему хотелось действовать, хотелось быть самостоятельным, и странный утренний сон – вожак мирового табора, вознесение на небо! – не выходил из головы.

– Подождите, куда же вы! – Позади шумно зашуршало сено, Роза вымахнула наружу и крепко схватила его за рукав. – Не уходите, пожалуйста!

Зря он назвал ее курицей, не курица она – кобылица. Настоящая молодая кобылка с точеными ногами. И ноздри вот раздуваются – напугалась, дура.

– Не дрожи, – сказал он снисходительно, – я за сарай только, до ветру.

– Не обманываете?

– Пойдем со мной, поглядишь.

Она вспыхнула до самых ушей и бросилась назад, в свой угол.

Дрибас оглядел пустынную поляну с одиноким колодезным журавлем и пошел за сарай, на ходу расстегиваясь.

Обильная, как весной, роса окропила его с кустов, трава скользко скрипела под ногами, и скрип этот явственно слышался в глубокой, устоявшейся за ночь тишине. Такую тишину Дрибас знавал только в юности, когда их табор ходил по таежным селам Сибири да в заволжских бескрайних степях. Широко они кочевали, с размахом во всю страну.

Дрибас затаил дыхание, уловив тонкий, будто комариный, гул самолетов. Где-то далеко летят. Он оглядел отступивший здесь лес, и ему стало тоскливо. Прохоров не зря велел им дожидаться в сарае и без нужды не выглядывать. С этой стороны к кордону подошла, зеленая болотная трясина с желтыми, в гривках травы кочками и редкими кустиками, ни тропок, ни дорог нет. Значит, в случае беды выскакивай на поляну, прямо к просеке. А беду только от просеки и ждать.

Он застегнулся, осмотрел еще раз с тоской болото и пошел обратно. Навстречу ему, быстро нарастая, плыл уже басовитый множественный гул.

Роза сидела в своем гнезде, обложившись сеном.

– Бежим в лес, девка, – сказал Дрибас. – Мы тут как в западне, вот захлопнут ее, и конец.

Роза что-то сказала и упала лицом в сено: первая пара самолетов пронеслась над их головами, потом еще, еще и железный грохот моторов покрыл их, перекатываясь волнами. Вот так же низко и жутко гудели они в страшное утро у переправы и потом, на другой день, в открытой кругом степи, когда они встретились.

Дрибас в два прыжка достиг угла сарая, схватил Розу за руку и потащил за собой. Надо было спрятаться, убежать куда угодно, хоть в болото, но подальше от этого гула, от этого гибельного грохота. Но Роза испуганно закричала и стала отбиваться, и тут он услышал четкий треск мотоцикла, д самолеты уже схлынули, уплыли, унесли с собой спой оглушающий шум. Дрибас бросил Розу и прильнул к щели меж досок: на просеке тормозил, разворачиваясь сюда, мотоцикл с двумя немцами. Оба немца были зеленого цвета, оба с автоматами, на шее у водителя в защитных очках пламенела красная тряпка. Солдаты что-то весело кричали друг дружке и ехали прямо сюда. Сама смерть катила сюда, веселая, смеющаяся, молодая, в красном галстуке. И уйти от нее было некуда.

И в этот момент Роза отчаянно закричала.

XII

Прохоров услышал пронзительный, дурной крик Розы, подбегая к кордону. А когда бухнулся в кусты напротив поляны, не в силах больше бежать, запаленный, дрожащий от изнеможения, то увидел, что поправить ничего нельзя.

Мотоцикл стоял у крыльца избушки, которую немцы, должно быть, уже осмотрели, а сами они находились в сарае; вернее, один покрикивал в сарае, а другой стоял в дверном проеме с автоматом у живота. От просеки до них было больше полсотни метров, гранату можно и не докинуть. Или промахнешься, такой запаленный.

Прохоров вскочил, сделал перебежку вдоль просеки и опять упал. Теперь сарай оказался к нему почти торцом шагах в тридцати, не больше. Прохоров, сдавленно дыша, затаился у самой просеки, тиская в нотной ладони лимонку.

– Raus! [2] – закричал в сарае один из солдат.

Другой, в дверях, – Прохоров разглядел, что это был нижний чин, унтер, – посторонился, и из сарая вышла Роза, неловко сутулясь. За ней тяжело тащился, опустив взлохмаченную голову, Дрибас. В спину его подталкивал автоматом солдат с красной повязкой на шее.