Николай Егоров - Залежь

— Головотяп, — обругал себя Белопашинцев. — Свою куртку небось не бросил в автобус, почему другим не подсказал, чтобы оставили при себе верхнюю одежду. Евлантий Антонович! Нескромный вопрос можно? Вам лет сколько?

— Ну, скажем — за сорок, чтобы не говорить под пятьдесят. Зачем вам мои лета? А-а! Понял. Академики едут по комсомольским путевкам, так что я по сравнению с ними — октябренок.

— Маху мы дали с автобусом, — переменил тему Анатолий.

— Да я тоже вначале так считал, а автобус умней нас оказался. Видели, какие у него колеса?

— Круглые, — не сдержал шутку Анатолий.

— Вот именно — круглые. В смысле — лысые. И мудрые, как четыре Сократа. Укатили — и ваших нет. А иначе на себе тащить пришлось бы этого одра.

Говорить стало совсем невозможно. Ветер метался по степи, и дождь полоскал то слева, то справа, просекая насквозь, заливая глаза, уши, нос, рот, и слова, казалось, лопались возле губ, как пузыри на лужах.

Их догнал Вася Тятин, вылинявший настолько, что разобрать трудно, где синяя полоска на его тельняшке, где белая, и вообще была ли она тельняшкой.

— Василе-е-ек… Что с тобой?

— З-заду-ду… з-задубел.

— Я спрашиваю, что с тельняшкой?

— С-спеку… ллянка, проходимка, барахло подсунула. «Настоящ-щая», — передразнил Вася торговку.

— Ты ж хвастался, тебе дядя-капитан подарил ее. Или то другая?

— Слышь, Анатолий Карпович, девчата просили узнать, деревня скоро? — ушел от ответа Тятин.

— Какая деревня?

— Наша.

— Там нет никакой деревни, Вася.

— Нету? Во парадокс! Анатолий Карпович, а этого нашего крыжовника не видать ведь нигде.

— Крыже… — хотел поправить Васю Анатолий, но тоже забыл, как называется эта специальность на лесозаготовках: сучкорез или сучкоруб, и оглянулся, надеясь увидеть Федора среди своих ребят.

— Да не ищите, уехал он на автобусе.

Вася уверен был, что Чамин уехал с концами, теперь его Митькой звали, до первого перекрестка только, а там на любую машину — и прощай новенькие трешки, которые дал ему Белопашинцев. Выбросил, можно сказать. Об этом же думал и Анатолий.

— Не деньги делают человеком, Вася.

— Бывает, делают.

— Если ты их честно заработал.

— А если выиграл или нашел, например?

— Нет.

— Ну уж, ну уж. Вот у нас в водоканалстрое Аркашка был. Аркашка, Арканька, Аркан. Посади вечером у дороги — никто не подумает, что человек сидит. Скажут — пень. И нате вам — фото его в газете, и под фото — статья: «Честный поступок строителя». Читаем. А он, оказывается, траншею после экскаватора подчищал и кувшин с золотом выковырнул. И сдал. И верите, с тех пор не то что прогулять или опоздать — с запахом ни разу не являлся на работу человек. Теперь что скажете?

— Все правильно, скажу. Не кувшин с золотом нашел ваш Аркадий Петрович, а себя. И это ему куда дороже было.

Выдохся ветер, перебесился дождь, и только простоволосая мокрая степь все еще хлюпала от обиды, что вся красота ее дикая сникла за какие-нибудь полчаса. Евлантий Антонович намеревался сказать что-то очень важное, и сказать надо было именно сейчас, к случаю, потом и забыть можно, да Вася, видимо, был натренирован говорить при любых погодных условиях, без передыху начал новую историю и трещал, как пусковой двигатель гусеничного трактора, пока зажигание не выключишь.

— Да помолчи ты, Тятин, немного. Вот обрати внимание, Анатолий, что здесь делают ливни с ветром. Полынь стелют.

— Вы к чему это, Евлантий Антонович?

— К тому, что будешь брать семена — бери сорта пшеницы стойкие к полеганию. Сегодня первый урок тебе природа дала. Вступительную лекцию прочла. И ты их не ленись, конспектируй. Пригодится. Природа профессор строгий.

Все шли пешком. Чамин ехал. Когда ему, по ошибке пусть, преподнес Иван Краев хлеб-соль, на Федьку накатила вдруг такая тоска по родной деревне — хоть вой. От Железного до их Кладбинки, вспомнил он, было всего день езды на верблюде, а на машине — рукой подать. Здесь расстояние мерили не верстами, не километрами, а временем и видом транспорта с поправкой на зиму, весну, лето, осень, ведро и ненастье, и переняли эту мерку русские поселенцы от местных казахов. Федор из разговора директора с шофером понял, что новый совхоз собираются организовать если не в самом Железном, то где-то около, но до этого «около» шагать да и шагать, и когда все покидали вещи в автобус, — пешком, так пешком, лишь бы не с мешком, — у Чамина мешка не было, полез сам.

— А ты, самозванец, куда?

— Директор разрешил.

— Красивей всех?

— Не красивей, здоровья нет. У меня ноги разные, земляк.

— В-о-он что. Тогда садись, — смиловался Краев. — Покалечился или от рождения?

— От рождения.

— А-а-а, гляди-ка ты. Ну садись, садись. Лезь там где-нибудь.

В автобусе неразбериха, сиденья завалены, и Федька разлегся поверх всего. Ему опять захотелось есть, караваем только раздразнили, не дав отщипнуть как следует. Общупал один мешок, общупал другой, потянулся к третьему.

— Эй, земляк! Ты чего потерял?

Федор вздрогнул, но мешком не попустился.

— Вчерашний день ищу.

— Не там ищешь.

— Там.

Из зеркальца над лобовым стеклом на Федьку уставились синие, как порох, глаза, и высекать искры было небезопасно: вспыхнут — и вылетел.

— Виноват, исправлюсь. Пожевать ищу.

— Пожевать. Спрашивать надо, не своевольничать.

Иван по акценту давно понял уже, кого везет, но расспрашивать, почему покидал родные края человек, неприличным считал с бухты-барахты, а к слову или к делу не приходилось, и Краев, стерпев и на этот раз, полез в «бардачок», достал мешочек с хлебом, луком и вареными яичками, коробок с солью, фляжку с квасом, подал все это добро в порядке очереди пассажиру, всего и сказав напоследок:

— Перекуси.

— А самому?

— Ешь. До дому не помру.

Федор сполз ниже, разломил кусок пополам, достал яйцо, повертел его, занес над хромированным уголком чьего-то чемодана и усмехнулся.

— А знаешь, Иван, я ведь уж и забыл, с какого конца разбивать их по деревенским порядкам: с тупого или с острого?

— За что ты так, парень, на деревню осердился?

— Так вышло. Ты меня в Кладбинку не завезешь?

— В Кладбинку? Не-ет. Далеко не путь. А что тебе в нашей Кладбинке?

— Родился там.

— Да ну-у-у… Чей?

— Феклы Чаминой. Могутная такая красивая тетя.

— Не знаю, врать не буду. До Железного довезу, оттуда машинешки ходят. Переночуешь у нас, и утречком я тебя отправлю. Ты мне скажи все ж таки, почему ты свою Кладбинку покинул?

— По дурости.

— Ничего себе дурость, мать родную бросил.

— Не говори, земляк. Черти тогда меня на полати занесли, не сам залез.

— А при чем здесь полати?

И неожиданно для себя Федор начал рассказывать.

Ни перед чем не стояла Фекла Чамина, чтобы выучить, человеком сделать разъединственного сыночка. Феденька для нее был все: семья, забота, радость, надежда, жизнь. В Кладбинке в те времена учили только до четвертого класса, и Фекла определила Федю в районную школу-десятилетку, выпросив его на квартиру к знакомому ли, родственнику ли, но Федя звал его дядей.