Николай Егоров - Залежь

— Вот столько примерно, — развел Вася ладони.

— Начинай с двадцати пяти, Лукьян Максимович, а там, потянет трактор — углубишься. — И Васе: — Слазь! Ты мне мешать будешь.

Тятин забурчал что-то вроде того, что вот как идею подать, так Вася, а опробовать собственное новшество, так слазь, но доворчать до конца ему Краев не дал, попросту столкнув с гусеницы.

— Луша! — выглянул Иван из кабины. — Начнем на самой маленькой!

Храмцов откивнулся, что понял он, тракторист добавил мотору оборотов, трактор вздрагивал от нетерпения, как застоявшийся конь, медленно повалилась веха. Краеву хотелось оглянуться на плуг, посмотреть на свежую землю, на первый пласт, но он боялся потерять направление и жалел теперь, что не взял с собой в общем-то славного парня этого, Васю Тятина, который вел бы репортаж в кабине трактора подробней, пожалуй, чем любой комментатор о финальной кубковой встрече футболистов. Краев не озирался, Краев не видел, что там и как, Иван Краев по трактору чувствовал — делает плуг работу, хотя и не совсем свою, но делает. Так надо. И не утерпел тракторист, оглянулся на холостом ходу между участками, а прицепщик ждал уже этой оглядки и держал наготове большой палец.

И еще Краев увидал за этот миг людей. Улыбающихся, жестикулирующих, сидящих на раме плуга, идущих по бокам его, несущих в пригоршнях землю, как что-то живое и ласковое. И черный четкий пунктир траншей под фундамент завтрашнего жилья увидел Краев на сегодняшней земле. И ему тоже невмоготу стало скорей подержать на ладонях эту землю. До того невмоготу, что в конце заезда он так резко давнул сразу на обе тормозные педали и сбросил газ, что мотор заглох.

— Но! Что скажешь, Лукьян Максимович? — кубарем скатился с трактора Иван.

— Богатая земля. Сантиметров тридцать пахотного слоя, — понял Храмцов, о чем спрашивал Краев, потому что отродясь они и говорили, и думали, и сны видели на одном языке — языке пахаря.

Иван обошел плуг, гребанул полные пригоршни земли, сжал в кулаках — аж меж пальцев она выступила, поднес комочки к лицу и понюхал. От земли пахло, как пахнет от молодухи. Пахло силой, теплом, здоровым телом, готовым хоть сегодня зачать первенца.

— Добра земелька, ребята! На такой можно биться, — стряхнул под ноги комочки с ладоней, присел над крошечными бугорками, захватил щепотку, растер в пальцах. — В самой поре по влаге. Пахать начинать надо.

— А вон директор бежит, скажи ему, — посоветовали Ивану.

— Подскажем и директору, потребуется если.

— Иван Филимонович! Я же просил предупредить, — подошел с обидой Белопашинцев. — Мы бы это торжественно оформили все. Со знаменем на тракторе. Алую ленту вот приготовили вам с Храмцовым, — вынул из карманов шелковые свертки Анатолий. — Как вы так поспешили? А?

— Лентами этими, Анатолий Карпович, мы первый сноп опояшем. То будет настоящее торжество. А пока надо вспахать, надо посеять, надо вырастить. Так что пускай ваши ленты с годик повременят.

Хуже нет легкой жизни. Одна забота: как день скоротать. А они длинными тогда кажутся. И себе не рад человек, потому что несет и крутит его, как последнюю щепку, в каждом захудалом и мутном водовороте, сколько тому вздумается, и не может, боится такой человек прибиться к берегу.

Кутыгина Даньку никто не ловил, никто не искал, а он бегал и прятался по Сибири, чувствуя вину за собой. Вина — кнут хлесткий. Вон как стеганула его Настя тем кнутом, сказав:

— Говорят, Кизеров здесь, специально приехал якобы…

— Начальник милиции?

Данька сглотнул нежеваный кусок, бросил ложку, бросил хлеб, двинул стол от себя — и к порогу. Вышиб избяную дверь, вышиб сеночную, в три погибели пересек двор, из-под сарая — в огород, упал в борозду и пополз под картофельной ботвой, выворачивая из гнезд розовые молодые клубни. Выполз к заднему пряслу, за пряслом — крапива выше кольев. Натянул пиджачишко на голову, руки — в рукава, мешком перевалился через жердь, выкатился из крапивы и запетлял короткими перебежками по назьмам от кучи к куче, падая за них на сухие конские катыши, на глянцевые шляпки чернильного гриба, от которых разило могилой и пачкала руки противная черная слизь.

Данька пробирался к трухлявой ветряной мельнице с крестами вместо крыльев, не сообразив того, что на мельницу эту самые отчаянные мальчишки не рисковали лазить. А он полез. По трухлявой, издолбленной дятлами лестнице, на виду у всей деревни. И только на середине уже, когда хрустнули под ногами две ступеньки подряд, спохватился Данька: «Куда меня черти несут? Если голову не сверну, так заловят, как мышь».

Оглянулся на Лежачий Камень — люди в проулках и огородах. Смотрят из-под ладоней, пальцами показывают на мельницу, перекликаются по-соседски. Высоко, не высоко — спрыгнул. Ничего, удачно. Кончик языка немного прикусил — и все. Уполз на четвереньках за мельничный сруб, глянул через ряж — скачет кто-то верхом от сельсовета, мелькает между домов. Екнуло и покатилось сердце вниз куда-то, а самому куда? Бежать, куда больше. Под гору, к протоке бежать. За протокой — тальник, за тальником — ельник-саженец, за ельником — лес высокий, бор густой. Перемахнул протоку с берега на берег. Проточка метров семь шириной, а Данька разогнался под угор — Иртыш перемахнул бы и каблуков не замочил.

По-за кустами Данька пошел шагом вдоль протоки, путая след, но погони никакой не было, на елани одни телята паслись на привязях.

Лег в осоку, голову на кочку и задумался: а дальше этой кочки куда он теперь?

— На Дальний Восток или на Сахалин если завербоваться? Документов, опять, при себе никаких. Соврать: обокрали. Скажут: восстанови, потом и вербуйся. Нет, видно, без вести не пропадешь, не война. Ну, а куда тогда?

Застрекотала сорока. Она угораздилась на самую-то высокую сухостойную осину и вертелась на голой вершине, как на громоотводе, нещадно крича и дергая хвостом. Солнце садилось, и Данька его уже не видел, а сорока видела, и солнце сороку видело, и хвост ее вспыхивал в лучах то голубым, то зеленым факелом.

— У, лихорадка. Это ведь она на меня блажит, помело пестрое. Кыш, вражина! — дрыгнул Данька ногой.

Сорока зашлась того тошней, к ней, откуда ни возьмись, подсела вторая, третья.

— Да чтобы вас треснуло бы, зануды! — окончательно вывели они Даньку из терпения. — Как на падаль слетелись…

Даньке от такого сравнения стало не по себе. Приподнялся на коленках, вытянул шею, нет ли все-таки кого за протокой. Никого. Встал. Пересек напрямую лесопосадки и, держась краем полосы, пошел в сторону полустанка: другой дороги для него не было, кроме железной. У железной дороги всего много: и концов и средин. И ночь вот она, за лесом. Не за лесом — в лесу уже, рядом крадется. Ночь — друг надежный, не выдаст. Не выдаст, но и завести может, что до утра проплутаешь. Ветерок хоть и небольшой, но паровозные гудки относит, а по звездам ходить он не умеет. И умел бы, так знать надо, над чем какая звезда. Волей-неволей пришлось обогнуть луговинку с таратористой сенокосилкой и выйти к тракту.