Николай Егоров - Залежь

И когда все были в сборе, кроме Даньки, Данька спал, надеясь, что уж кого-кого, а его-то отец все равно поднимет, подошел к Ефиму дед Евсей:

— Ты что ж это сыночка не будишь, Трофимович?

— Пускай спит. Толку от него, коли ни встать, ни лечь, ни рубаху с плеч. Пошагали, мужики. Гришка! Выкрути там лампочку, электричество не нажигай старухе.

— Ах, Трофимыч, Трофимыч. Шершавый ты человек, — норовил дед Евсей встать поперек дороги Ефиму. — Сын ведь как-никак. Разбудить? Я вернусь.

— Не суй нос, куда собака хвост не совала. У меня перед обчеством все одинаковы. Усек? А коли так — не засти.

Проснулся Данька от паровозного рева. Мощного, с оконным дребезгом. И понял все сразу, и протрезвел, и не раздумывая, уходящий это гудок или прибывающий, распахнул створки и выскочил.

На полустанок прибывал порожняк, вдоль насыпи металась плотницкая артель, разноголосая, разномастная, бесшабашная, готовая под колеса лезть, лишь бы остановить поезд.

Тятин запалился, бегая по объектам из дома в дом: директор совхоза ему срочно понадобился.

На строительстве жилья работали все без исключения, и скидок на должность, на занятость, на неумение не было. Никаких оговорок, никаких отговорок не было. Нужда гвозди гнет, нужда их и правит.

— Девочки-девчоночки, задели за печеночки, здравствуйте! — вломился Вася к штукатурам-малярам. — Директора среди вас нет?

— Есть директорша!

Васе ответили сразу все, но вразнобой, и получилась какая-то ша-ша-ша.

— Шу-шу-шу, — передразнил их Тятин. — А которая?

— Угадай!

— Поугадывал бы я, Зиночка, да некогда, тороплюсь. Директора исчу-чу-чу-чу, — дразнил Вася девчонку, выглядывая из-за косяка.

— Ну, попадись ты мне, подосиновик!

— Директорша грибы любит? — появился Вася в раскрытом окне.

— Исчезни, — сказала Зиночка.

Штукатуры, как по команде, поддели на кельмы раствору, и Вася исчез.

Вася разыскал Белопашинцева на сдаточном объекте.

Домик стоял как новенькая деревянная игрушка, от которой пахло и клеем, и смолой, и красками. К вечеру его, должно быть, заселят, потому как изо всех работ, наружных и внутренних, осталась одна, завершающая: пол.

Директор учился забивать гвозди. Никогда бы не подумал Анатолий, что не суметь ему такой простой штуки, как настилать полы, поэтому и назвался он в напарники к Ивану Краеву. Но тот недолюбливал, если кто брался не за свое дело.

— Дак… Анатолий Карпович, — водил носом Иван из стороны в сторону. — Педагог из меня неважнецкий. Ежели не по-моему, могу и… того, с верхней полки словцо столкнуть нечаянно. Неудобно получится.

— Да что уж я, гвоздя не забью, Иван Филимонович?

— Посмотрим.

На этом разговор между ними и кончился вчера вечером, а сегодня утром сошлись они к назначенному часу возле дома, в который должны во что бы то ни стало сегодня же вечером вселиться.

Дома — стандарт, доски тоже. Иван принялся зарезать углы плинтусов, Анатолий положил доску к побеленной стенке, наставил гвоздь в середку, наживил его — и стук, стук, стук по шляпке.

— Стоп, стоп, стоп! — закричал под руку Иван. — Не ладно делаешь.

— Почему?

Краев молча сел напротив директора, зажал между колен топор и стал плющить на обухе шляпки.

— Это чтобы они в дерево лучше шли. И ставь чуточку вкось. Вот так вот. Гвоздик тогда притягивает плотнее. И только в край норови. Раз — в этот, раз — в этот. Понял теперь гвоздяную премудрость?

— Понял, кажется, Иван Филимонович.

— Тогда — за дело. Тятин вон зачем-то бежит.

— Анатолий Карпович! Заискался напрочь. Спрашивают там вас. Саранчи налетело… Тьма.

— Какой саранчи?

— Шабашники! Шараш-монтаж. Плотницкая бригада.

— Вот и превосходно! Сколько их?

— Много, да не радуйтесь очень-то, Анатолий Карпович. Это такие ли насекомоядные насекомые — подчистую колхозно-совхозные кассы заметают. Так что загремит ваш железный чемоданчик скоро, как пустая консервная банка. Вот помяните мое слово.

Шабашники и впрямь походили на саранчу после заморозков: выползла кое-как на солнышко и отогревается. Отогреется, она покажет себя.

— Здравствуйте, товарищи, — поздоровался Анатолий.

Никто не пошевелился. Все бородатые, все мудрые, все важные. С продольными и поперечными пилами на коленях.

— Кто из вас старший? Вы? — подошел Анатолий к деду Евсею.

— Старший — я, главный — он, — показал на Ефима Кутыгина. — Заправила наш.

«Какой неприятный тип», — подумал Анатолий, стараясь не смотреть на его уши.

— Ну, что ж, товарищ бригадир? Договор оформлять пойдем?

— Попробуем, — поднялся со своего ящика Ефим. — Основное в нашем деле — на берегу договориться. Сидеть, — придавил он обратно к фанерному чемодану оттаявшего деда Евсея.

В вагончике никого.

— Располагайтесь, как вас по имени-отчеству?

— Ефим… Трофимович.

— Ефим Трофимович, надеюсь, работа вам знакомая.

— От самого Петропавловска движемся. Делов тут непочатый край, всех прижимает: давай, давай. Мы понимаем.

— Вот и отлично! Сегодня ж и приступайте.

— Х-хо! Это по-нашему. Но… уговор дороже денег К слову: сколько вы нам платить мыслите?

— Там видно будет. Каждому по его труду.

— Не-ет, сынок. Наши так не пляшут. Мои условия такие: материал ваш, доставка ваша, отделка ваша, харч ваш, десять тысяч за четыре стены и крышу — наши.

— А… не многовато на восемь человек? Ефим Трофимович.

— В самый аккурат. И не на восемь — на десять.

— Если я верно понял, то вы один в трех лицах.

— Верно понял, хозяин. И еще: в распорядки мои не вмешиваться. Вот такой казус. Согласны? А нет — степь широкая.

Кутыгин расправил картуз и занес его над головой. Скажи «нет» — наденет и до свиданья.

— И не согласен, да согласишься, — вздохнул директор. — Пользуетесь моментом?

— А кто не пользуется? Составляй бумагу. Умеешь или подучить?

Анатолий усмехнулся, взял лист. Белый, чистый.

— Марать жалко и не марать нельзя.

— Марай, казна стерпит. И волки сыты будут, и сено целое.

— А овцы?

— Овцы пусть сами смекают. Распишись.

Кутыгин свернул договор вчетверо, проутюжил ногтем сгибы, кинул квадратик в картуз, картуз нахлобучил до увечных ушей.

— Теперь мы зачнем упираться. Всеми четырьмя. Где нам расположиться? И… подхарчиться бы. Черкните записочку поварихе.

Грахов не возил с собой «сопровождающих его лиц». Некого было возить. Работы хватало всему райкому, и если уж отправлялся кто по закрепленному участку, то выезжал затемно и возвращался ночью. Шофер, по совести признаться, устал уже изо дня в день мотаться от палаток к палаткам, от стана к стану, от трактора к трактору. Но обстановка требовала, и Василий Васильевич терпеливо спрашивал: