Борис Рощин - Открытая дверь

— Не скажи! — возразил Коська. — Юлька не такая, чтобы зря реветь. Говорят, из-за тебя она.

— Кто говорит?

— Да вся школа.

— Врут!

Коська посмотрел на Петьку недоверчиво, шмыгнул носом и вдруг высказал такое, чего Петька никогда не ожидал от него услышать.

— Ты не бойся, что над вами смеются и что педсовет собирают. Подумаешь! Если бы ко мне так Юлька, если бы со мной дружила… Я бы руку дал отрубить, ничего не побоялся.

Петька не верил своим ушам. И это Коська говорит ему, Петьке, о смелости которого среди мальчишек ходят легенды! Сопливый слабак, косой курильщик Коська, которого он бьет одной рукой, учит его быть смелым, обвиняет в трусости! Значит, и остальные думают так же? И Юлька, и Елена Викторовна…

От этой мысли Петька похолодел, и уже не слушал, что говорил ему еще Коська, не помнил, как распрощался с ним.

«Значит, я трус? — думал Петька с каким-то сладостно-горьким откровением. — А разве нет? Даже Коська обвиняет меня в этом».

Петька вскочил с кровати и стал торопливо натягивать свитер. Ему нужно найти Юльку, обязательно найти! Он признается ей во всем, даже в своей трусости, он все ей расскажет. Она простит его, поймет. Она добрая, его Юлька…

Преодолевая слабость и непонятную резь в глазах, Петька отправился к Юлькиному дому. Сегодня он не побоится Одноглазого, не испугается Фараона, он войдет в Юлькин дом, и никто не посмеет его выгнать, если Юлька этого не захочет.

— Я докажу, что не трус, докажу! — шептал Петька спекшимися губами и шел, пошатываясь как пьяный.

Возле дома Одноглазого его решимость стала исчезать. От крутой черепичной крыши за глухим колюче-зеленым забором веяло угрюмой тишиной и одиночеством. Лишь цепь Фараона повизгивала по туго натянутой проволоке и позвякивала.

Петька подошел к калитке, заглянул в нее и вздрогнул: совсем рядом, опираясь на черенок лопаты, стоял Одноглазый. Он как будто ждал Петьку, но пока не узнавал его. Петька выдержал неподвижный, леденящий взгляд старика, громко спросил:

— Юля дома? Мне очень надо поговорить с ней.

Старик не ответил, но вздрогнул, словно проснувшись. Взгляд его ожил, засверкал, он узнал Петьку, но продолжал молча смотреть на него.

— Мне нужна Юлька! — отчетливо и громко повторил Петька и решительно взялся за ручку калитки.

Старик вдруг издал глухой гортанный звук, словно его душили, отбросил в сторону лопату и наклонился. Из-под его растрепанной седой бороды выглянула безобразная морда Фараона, Одноглазый отстегивал цепь с ошейника собаки.

Петька инстинктивно понял, что бежать поздно, Фараон догонит его, растерзает. Да и не было сил бежать, ноги стали чужими, непослушными, в ушах стучали резиновые молоточки. Солнечный диск качнулся, потемнел. «Трус, трус!» — мысленно крикнул себе Петька, стараясь удержать ускользающее сознание. И вдруг в отчаянном порыве, словно бросаясь в пропасть, Петька рванул калитку на себя и шагнул вперед. Цепь звякнула, упав с шеи собаки. Старик, не разгибаясь, поднял голову. На Петьку смотрели три звериных глаза. Он двинулся прямо на них.

В Петькину память врезалось последнее движение Одноглазого. Старик подался вперед, прохрипел что-то и словно швырнул в него оскаленную морду Фараона. Пес сделал два громадных прыжка. Петька закричал дико, кинулся на Фараона, сшиб его в воздухе. Катаясь по земле, он отбивался от собаки ногами, не переставая кричать. Потом в лицо ему тяжело и жарко дыхнула вонючая собачья пасть, Петька швырнул в нее горсть песка и полетел в темноту.

Очнулся Петька в больнице. В первые дни посетителей к нему не пускали, был очень слаб. В конце недели, проснувшись утром, он увидел возле себя женщину в белом халате, и не сразу узнал свою мать. Она очень постарела. На впалых висках серебрилась седина, лоб разрезали глубокие морщины, а глаза будто выцвели и слезились. Она смотрела на Петьку печально, и ненакрашенные губы ее подрагивали.

— Совсем забыл меня, — услышал Петька хрипловатый незнакомый голос. — Какая ни есть, а мать родная. Будет по чужим домам-то шляться. Я теперь в железнодорожной столовой посудомойкой работаю, еды вдоволь. Приходи обедать. Столовая, почитай, круглые сутки открыта. Придешь, а?

— Приду.

Мать поправила на груди Петьки одеяло и продолжала:

— Довела тебя эта учительница, змея подколодная, одна кожа да кости. С собаками стал драться.

Потом возле Петькиной кровати сидела Елена Викторовна. У нее, как и у матери, было усталое печальное лицо. Они молчали, словно чужие, им не о чем было говорить. Петька не расспрашивал ее о Юльке, знал: она сама заговорит о ней. И Елена Викторовна заговорила:

— Юля уехала к маме на Север… Не знаю, как она будет сдавать экзамены, ведь выпускной класс. А ты не беспокойся, педсовет решил выдать тебе аттестат без экзаменов.

— Я и не беспокоюсь.

И вновь они молчали, и у Елены Викторовны, совсем как у его матери, подрагивали губы. Петька устало прикрыл глаза. Он предал Юльку! Да, да, предал, и не надо подыскивать для его поступка другие слова. Теперь ему понятно все. У него была Елена Викторовна, а кто был у Юльки? Никого, кроме собаки. Он был самый близкий, самый дорогой, самый нужный ей человек. И когда вся душа, все чувства ее раскрылись для него, он струсил…

Петька лежал с закрытыми глазами, дышал спокойно и ровно, и чувствовал себя совсем взрослым человеком, даже более опытным и мудрым, чем учительница, сидящая на его кровати. Он никогда уже не узнает Тайну, которую ждал. Даже если они вновь встретятся с Юлькой и она сочтет его предательство простой слабостью и простит, Тайны не будет. Между ними навсегда пролегла эта незримая черта, которую он ощущает почти физически, которая никогда не позволит их душам слиться воедино. А без этого не может быть Тайны.

Петька открыл глаза и встретился со взглядом Елены Викторовны. Учительница смотрела на него беспомощно-виновато, как никогда еще не смотрела. Она вдруг закрыла лицо ладонями, припала к Петькиной груди и разрыдалась. Петька лежал недвижимо и не успокаивал плачущую Елену Викторовну, он чувствовал в груди и вокруг себя какую-то бесконечную гулкую пустоту.

Надрывный собачий вой ворвался в распахнутую форточку и разбудил Данилу. Не открывая глаз, Данила натянул на голову плед, прислушался. Вой перешел в отрывистый хрипловатый лай. Казалось, что под окном кашляет простуженный человек.

Под пледом было темно, душно и страшновато. Уже много дней и ночей не давал Даниле покоя этот собачий крик. Пугал по ночам, отвлекал и беспокоил днем. Ни разу еще Даниле не удавалось увидеть эту собаку, хотя, заслышав ее вой, он частенько выскакивал на балкон с картошиной в руке, готовый запустить ею в горластого пса. Многие жильцы дома тоже ворчали на собаку, грозились изловить ее и сдать живодерам, но дальше слов дело у них не шло. Приятель Данилы Аркашка Черный из соседнего подъезда, который на три года был старше Данилы и учился уже в ПТУ, сказал как-то: «Извести эту тварь надо, папка говорит. Мешает жить». — «Как извести?» — спросил Данила. «Палочкой по темечку, — пояснил Аркашка, — или топориком», — добавил он, приметив за ремнем Данилы легкий туристический топорик, которым Данила собрался выстругивать подрамник для маминой картины. Вспомнив эти слова Аркашки Черного, Данила поспешно сдернул с головы плед и… удивился. Окно хмуро светилось, по подоконнику метались блики уличного фонаря. Но свет в окне не был рассветным, утренним, за окном были вечерние сумерки. Данила совсем забыл, что после обеда он устроился с книгой на папином диване…