Борис Рощин - Открытая дверь

Я не был любителем спиртного, а если выпивал, то больше по нужде, когда нельзя уже открутиться от чересчур гостеприимных хозяев или настырных приятелей. Но на этот раз выпил с удовольствием.

— Это самогонка? — с нескрываемым отвращением в голосе спросил Вовка.

— Медовуха чистейшая, — возразил старик. — Мед, кипяченая родниковая вода и дрожжей палочка. Ничего нет пользительнее медовухи. Но главное: норму знай. Вот я теперича только три стопки выпиваю, а Тимоха Горский — две. Мы сегодня с тобой эвон сколь делов переделали: рой поселили, домики починили, дровы распилили, гряды два раза полили, картошку окучили (скоро подкапывать буду). Хороша у меня картошка, рассыпчатая, без химии совсем. У меня навоза коровьего накоплено — эвон, целый хлев. Кольке — внуку, ежели и корову не заведет, надолго хватит. Пущай без химии картошку ест. Ой не люблю я химию! И куриного помету у меня много, и овечий навоз ешшо имеется. Овечий — худой навоз, не чета коровьему. А яблоков я осенью собираю сколь! И грибы собираю, и ягоды. А хрену сколь! Из райпо ко мне за хреном специально машину присылают.

Старик порозовел и говорил, говорил, разбирая на столе кусок жареной щуки, которую поймал Вовка, а нашу колбасу деликатно обходил вниманием.

За окном садилось солнце, не доставая уже лучами до потемневшей Ловати, гудели мухи и пчелы, над самоваром ароматно парил старинный пузатый чайник, в который хозяин заложил помимо чая листы смородины и какие-то сушеные корешки.

— Хорошую щуку поймал, молодец! — польстил Карп Иванович Вовке. — Ежели Колька сегодня подъедет, завтра с ним на зорьке рыбалить езжайте. Колька у меня способный щук ловить. Чего-т нет его долго. Ты ешь, ешь мед в сотах, чаем запивай. Не уедете от меня ешшо завтра?

— Завтра денек еще погостим.

— Погостюйте, погостюйте, я работой вас утруждать не стану, — старик явно обрадовался моим словам, подлил мне в стопку медовухи.

— А себе, Карп Иванович?

— В Польше хозяину больше, а у нас на Руси прежде гостю поднеси. Мы с тобой ешшо по стопочке выпьем и пойдем на Ловать рыбу удить. Я люблю на Ловати с удочкой вечерять. И медовуху с собой прихватим. Подсобишь мне к реке спуститься? Спину ноне опять ломает и грудь жмет. Чего-т Кольки долго нет, может, мопед сломался. Он и без мопеда моментом добежит. Ой крутой у меня внук! Ой хороший!

— Консервы кушайте, Карп Иванович, колбасу вот.

— Мы и так в работе отстаем, а за едой обгоняем, — отозвался старик и впервые за все время притронулся вилкой к нашим припасам. — Вот ты, мил человек, спрашивал меня сегодня: воевал ли я? Воевал! Всю войну Отечественную прошел от Старой Руссы до Берлина. Эвон глянь, на стене карточки мои военные висят и медали. Я тебе про войну много расскажу, может сгодится. Слушай!

Я на войне три должности справлял. Поначалу пехотинцем был, потом поваром в транспортной роте, а потом в артиллерии ездовым, в истребительной противотанковой батарее. Пушки у нас «сорокапятки» были. Слыхал небось? Ствол длинный — жизня короткая. Или «прощай Родина» их еще прозывали. Но били кучно, прицельно, хорошо били. Наводчиком у нас Ким был, кореец, дак тот из пушки за полверсты расписывался. Хотел все Ким на этом… рейхстаге из пушки расписаться, да утонул в реке Одере.

Сколь разов я раненный был — не счесть. Первый раз меня в ногу осколком садануло под Новгородом, эвон смотри куда. Привезли в госпиталь, ну, думаю, слава богу, отвоевался! Хрен с ней, с ногой, думаю, ествую. Нога не рука, я по хозяйству и на одной ноге справлюсь. А дохтор посмотрел меня и говорит: «Кость целая, через две недели бегать будешь». И впрямь, через месяц выписался, опять на фронт послали. Потом меня под Питером в плечо — во… смотри. Опять кусок мяса выдрало, а кость целехонька. Потом в Польше уже контузило, оглох я на правое ухо. После контузии меня в артиллерию и определили ездовым.

Сердце у меня хорошее. Все операции после ранения без наркозу выносил. Давай, говорю, дохтор, валяй, зашивай, что надо, а я без наркозу потерплю. Потому как наркоз на сердце здорово вредно действует. Один раз принял наркоз — пять лет жизни долой. А сколь разов меня еще ранить могут? И всякий раз наркоз принимай? С хорошим-то сердцем я, бывало, и без табачку вдоволь накуривался. Сам комбат Царев, мы его Царем звали, на что безбоязненный был человек, и тот после обстрелу али бомбежки говорит: «Сверни-ка, Карп, мне цигарку потолще, а то пальцы у меня играют». Ну, Царю из своего табачку сверну закрутку, потому как командир он и папиросы курит. А рядовым мужикам из ихнего табачку сворачиваю. Сверну — табачины не просыплю, прикурю, пару затяжек сделаю, цигарку мужику в зубы и за другую принимаюсь. После какого хошь обстрелу пальцы у меня не дрожали. Потому как хорошее у меня сердце было и я его от наркозу оберегал.

Я до войны неверующий был. Ни в бога, ни в черта не верил. А под Ельней насмотрелся… Ох, насмотрелся смертей и кровушки!

Идем строем, уставшие все, трое суток не спавшие, вокруг дым, огонь. И вдруг вижу: церковь белая стоит. И слышу Голос сверху: «Зайди в церковь, помолись». Как же зайду, отвечаю Голосу, ведь строем идем? Отделенный Артюхов сразу заметит и взводный тоже. «Зайди, помолись, — Голос подзуживает, — никто не увидит».

Приотстал я, отбился от строя, отделенный Артюхов меня и впрямь не замечает. Идут черные все, глазы открытые, а будто спят на ходу. Забежал я в церковь, в ней народу полно — бабы, старики, дети малые. Снял я пилотку, перекрестился впервой в жизни и говорю: «Господи, спаси и помилуй меня, грешного! И детей моих спаси и помилуй, и жену Анну!» Женщина тут ко мне подошла одна, городская, видать по обличью, с груди своей крестик сняла — эвон, этот — и мне на шею повесила. Перекрестился я ешшо разок, поцеловал крест и побежал взвод догонять. Догнал, встал в строй, никто и не заметил, что я без команды отлучался.

На другой день возле речки остановились, отдохнуть прилегли. У меня голова гудит, в глазах круги светятся и пятна красные плавают. Подался я в сторонку, отделенный Артюхов кричит: «Куда, Карпов?!» До ветру, отвечаю. А сам гимнастерку скинул и к реке. Сполоснулся, глазы от пыли промыл, сразу полегчало. Иду назад, вдруг, слышу, снаряд воет. Присел я — ба-бах! Подбегаю к своим — никого! Воронка дымом идет, а по сторонам куски мяса валяются и кишки с кустов свисают. Шесть человек с отделенным Артюховым — всех разом! Ох, ествую!

А я жив, крест помог. С той поры в бога верую.

Это когда я еще поваром был в транспортной роте, перед контузией в Польше. Заходим с Андрюхой Коноплевым в дом какой-то, гляжу: ествую, часы карманные на комоде лежат. Здоровые, круглые, с цепью. Никак золотые, Андрюхе говорю. «Не трожь, может мина», — Андрюха отвечает. Ах ты, ествую, как быть? Говорю Андрюхе: ты схоронись за дверью, а я попробую. Взял часы — ничего! Наичистейшего червонного золота часы оказались. С цепью золотой, с блямбой — собачьей мордой, старинные часы.