Борис Рощин - Открытая дверь

Старшина про часы узнал, говорит: «Отдай мне». Не отдам, отвечаю.

Ротный про часы узнал. Посмотрел, ничего не сказал, назад мне возвернул.

Потом сам командир на коне подъехал. Говорит: «Слышал я, боец Карпов, что часы ты нашел червонного золота? Верно?» Верно, отвечаю, нашел. «Покажи», — командир приказывает. Подал я часы командиру. Принял он их, поглядел, послушал и в карман свой опустил. Говорит: «Благодарю за находку, боец Карпов! Вопросы есть?» Вопросов нету, отвечаю. Просьба имеется. «Слушаю просьбу», — командир разрешает. Жена с детьми затерялась, говорю. Год уже от них писем не получаю. Пособите отыскать. «Поможем, — командир отвечает. — Зайдешь завтра в штаб к писарю, я дам команду».

Помог командир отыскать Анну с детьми, дай бог ему здоровья.

А часы те хорошие были. Чистейшего червонного золота часы. Старинные, ествую. Дом на них можно было построить. Не изобку — дом!

Я из Германии, как рядовой боец Красной Армии, мог домой две посылки в месяц отсылать. Поначалу я талоны посылочные менял на табачок. Страсть какой охочий я был в Германии до курева. А потом почтальон наш, тьфу, фамилию его вспоминать не хочу, говорит мне: «Чей-то ты, Карп, посылочку домой не отошлешь? Германец-то всю Россию разорил-разграбил, а ты с него даже посылочки не возьмешь». Да кому посылать-то, говорю, от жены с детями опять вестей нет, Холм — у меня там родни много — сгорел весь, Русса тоже сгорела, а Раковку мою небось и не найтить теперича. «А ты по разным адресам, какие вспомнишь, посылочки рассылай, — почтальон совет дает и блином масленым в рот лезет. — Глядишь, после войны от посылочек тех тебе чего и перепадет». Чей-то он о посылочках моих заботится, думаю. Глядит лисой, а пахнет волком. У меня глаз на худых людей ой какой острый.

В то самое время Анна моя отыскалася с детями, решил я им посылочку послать. Почтальон тут как тут, спрашивает: «Чей-то ты, Карп, в посылочках посылаешь?» Одну с бостоном черным, говорю, на пальто ребятам, а другую с шелком розовым Анне жене на платье.

Обе посылки не дошли, ествую! Почтальон-пакость перехватил. Он так делал. Разнюхает, кто чего в посылках посылает, заготовит заранее мешки, адрес на мешках свой напишет, а когда везет наши посылки в машине на почту, в мешок свой посылку затолкает, зашьет скорехонько, и пошла посылка к бабе его в Тамбовскую, кажись, область.

Поймали его, про все дознались. У бабы евонной в доме обыск сделали. Полный подвал посылок с добром разным нашли. Вот пакость-человек! Тьфу, ествую!

Мы с Федорчуком, заряжающим, и копали для почтальона могилу. Федорчук говорит: «Хватит ему, паразиту, и такой ямы». А я: глубже копай, штоб не смердило.

Перед всем строем расстреливали его, пакость-почтальона. В глазы нам никому не смотрел. Чего говоришь? Нет, пощады не просил. Не мог говорить, губы ему свело, черный весь стоял — мертвец мертвецом. Мы с Федорчуком и закапывали его. Бросил я ему на спину землицы лопату и думаю: много ли человеку надо? Эвон, одной лопатой землицы прикрылся. А ему бостону да шелку цельный подвал подавай, в два горла есть хотел, на людской беде наживаться. Человек, он ведь каков в колыбельку, таков и в могилку, с собой ничего не унесет, все живым останется. Лучше нет память о себе хорошую на земле оставить. Меня Колька-внук, ествую, долго помнить будет. Любит он меня. Чего-т ноне нет его долго?

Кажись, в Польше дело было. У комбата, Царя нашего, ординарца Филей звали, Филиппом значит. Отчаянной головы был мужик и крутой — што не по ем, за автомат хватается али за наган. Стрелять в людей не стрелял, а пугал страсть как. Глазы белые сделает, бешеные, он с Царем контуженый был. Сказывали, три раза Царя от смерти отводил. Царь ешшо шутковал бывало: «Все, — говорит, — Филя, божья троица кончилась, на четвертый раз не миновать». А Филя Царю в ответ: ничего, мол, Василий Василич, ешшо надобно посмотреть, кто кого. Любил Царь Филю, ой любил! Бывало чуть што: где Филя?! Позвать ко мне Филю!

Вошли мы, значит, в город какой-то, Царь отрядил меня с Филей продуктов по городу пошуковать. Идем с Филей по городу, у него под мышкой автомат висит, а в кармане наган трофейный наизготовку. Я, помню, без оружия был, с мешком. Чей-то я без оружия был, когда с оружием надобно, запамятовал. Ну, значит, идем, глядим — церковь ихняя стоит, костел называется. Хоть и не нашей веры храм, а остановился я, перекрестился. У Фили глазы как блюдца сделались. «Мать твою так, — кричит, — ты ешшо на гнездо это крестишься! Из-за него сколь наших полегло, а ты молиться! (На костеле том немец сидел и, когда мы город брали, корректиру огня своим давал). Не успел я опомниться, Филя к храму бегом. Я за ним. В костел, правда, шагом вошли, народ в храме был — старики, старухи. Я шапку снял, а Филя в шапке стоит, по сторонам смотрит. Гляжу — над головами нашими какой-то чудо висит, вроде ангела. Ну, перекрестился я на ангела, а у Фильки глазы вдругрядь блюдца сделались. Вертанул из-под плеча автомат (ловко у него то получалось) и по ангелу — очередь! Ангел к нашим ногам и грохнулся. Кто в костеле был — на пол попа́дали. Лежат, как пчелы мертвые, голов не поднимают. А Филя, вот охальник, на ангела малую нужду справил.

Вышли мы с Филей на улицу, на нем лица нет. «Чего-т, Карп, нехорошо мне», — говорит. Бога обидел, отвечаю, вот и нехорошо. Накажет тебя бог за ангела, ой накажет! «Не каркай, — говорит, — Карп! Нервы вконец расхудились. Я, — говорит, — сколь ночей уже не сплю и во сне стреляю. Отдохнуть бы мне недельку и штобы ни души вокруг, одна природа и вино. А то душа моя, Карп, до краев кровью наполнена».

Приходим мы с Филей на батарею, а Царь про костел уже знает. Не кричал, не шумел, тревожился. «Худо, — говорит, — мужики, от населения жалоба поступила на вас командованию. Завертелось колесо…»

В тот же день нас с Филей незнакомый майор допрашивал. Ну, я как на духу рассказал все, Филя тоже. Майор головой покачал и приказал Филю под арест взять. А меня не приказал, потому как без оружия я был в храме, люди подтвердили.

На следующий день слух по батарее прошел: на Филю дело аж в Москву двинулось, к Верховному! А к обеду мне знакомый телефонист говорит: «Отвоевался Филька, приказ на него пришел: чтобы другим неповадно было охальничать, перед строем расстрелять».

Утром построили полк на задворках, Филю привели, а комендантского взвода нет. Командир полка Царю приказывает: «Выделяй своих, командуй!» Царь вдоль строя идет, руки у него трясутся и голова дергается. Остановился передо мной, говорит: «Рядовой Карпов, вперед!» А я перед Царем на колени — бух! И в голос: не могу, товарищ старший лейтенант! Не могу! «Да я тебя за такие слова сей момент рядом с Петровым поставлю!» — Царь рычит (Фили фамилия Петров была). А хоть куды, отвечаю, ставьте, а не могу! — и Царю в ноги лбом. Смилостивился Царь, отошел от меня…