Борис Рощин - Открытая дверь

Да, ествую, бой был! В том бою Смирнова Ивана Ивановича убило, царство ему небесное. Грех большой на моей душе. Порадовался я тогда его смерти, расстрелу страшился. Ох, большой грех! Всю жизнь его замаливаю, а с души снять не могу. Давит.

Царя, комбата нашего, тогда ранило тяжело — в бедро осколком. Разворотило все — страсть! Кабы в начале войны без ноги — ничего, а в конце — худо. Когда грузили его на лодку, я подсоблял. В сознании был, разговаривал. «Вот, — говорит, — Карп, и не довелось мне Берлин посмотреть». Да пропади он пропадом, Берлин этот проклятущий, Вася, говорю. Ты поправляйся главное, а после войны ко мне на Ловать в Раковку приезжай, я тебя медом угощу и медовухой. Есть у меня такая думка: пчел завести. «Ладно, — говорит, — прощай». А о расстреле меня, что Смирнов Иван Иванович приказал, — ни звука. То ли забыл, то ли пожалел меня. Пожалел, наверное. Молоденький был еще совсем Царь-то, почитай моему Тольке ровесник.

За Одер-реку всю батарею нашу к награде представили, а командиру батальона Смирнову Ивану Ивановичу Героя Союза дали. Посмертно.

Меня тоже наградили медалью. Эвон глянь, «За отвагу», висит на стене. За Одер-реку награда.

Солнце уже скрылось за лесом, когда мы с Карпом Ивановичем вышли из его изобки и по узкой извилистой тропке, пробитой в густой траве, спустились к реке, уселись под развесистым кустом ракитника на толстый сук поваленного дерева, отполированный стариковыми штанами до блеска. Потемневшая Ловать ворочалась на перекатах, горбатилась валунами, искрящимися серебром. Впереди, на светлой песчаной косе, стоял Вовка и помахивал спиннингом.

Карп Иванович размотал удочку, насадил на крючок червя, швырнул его к тростнику. Потом неожиданно насторожился, приложил согнутую ладонь к уху, прислушался. Я тоже прислушался: где-то вдалеке тарахтел мотор.

— Никак Колька мой на мопеде? — проговорил старик, весь уйдя в слух.

Нет, это был не Колька. Из-за песчаной косы показался моторный челн и, ловко лавируя меж камней, приблизился к нам.

— Привет, Карп Иванович! — раздался голос с челна. — Живой еще?

— Здравствуйте! — живо откликнулся старик, приподнимаясь. — Слава богу, живой. А вы кто будете? Из Холма?

Но челн уже протарахтел мимо, и ответа мы не услышали. Невысокая темная волна набежала на берег, шевельнула кусты ракитника и отхлынула назад, засеребрившись.

— Никак Нюрки Пахомовой мужик? — вслух подумал старик. — Это который рыбу толом глушил в Михайловой заводи. В отпуск, видать, из Мурманска приехал. Куды ить он попер на моторе, а?

Давно не доводилось мне видеть такого теплого, недушного и безветренного вечера. Земля парила сладким терпким ароматом, от которого першило в горле и слезились глаза. «Цветочная пыльца», — догадался я. Воздух сгущался и казался теплым парным молоком, но сверху едва ощутимыми волнами уже оседала прохлада.

— Медовые росы пали, — тихо произнес старик, стряхивая с листа крупные росные капли себе на ладонь. — Пчелы нынче дотемна трудиться будут, а завтра чуть свет полетят. Хороший взяток возьмут.

Последние отблески невидимого солнца скользнули по вершине холма, высветили изобку Карпа Ивановича, и она вдруг молодо сверкнула оконцем. Но тотчас потемнела, ушла в землю, и лишь розовые заросли иван-чая, любителя гарей и пустырей, подковой сжимали ее.

Двери электрички угрожающе зашипели, когда я, задыхаясь от бега, вскочил в тамбур. Отдышавшись, заглянул в вагон. Ровные пустые ряды скамеек. Никого. Это была последняя ночная электричка, следовавшая из Ленинграда.

Я уселся поудобнее, поднял воротник пальто и стал терпеливо поджидать дремоту. Глухо постукивали по рельсам колеса, вагон мягко покачивался — дремота не шла. В пустом вагоне было гулко, холодно и тревожно. «Хотя бы одну живую душу сюда», — подумал я. Дверь мягко откатилась, и живая душа в образе полнокровного приземистого здоровяка в военной форме появилась.

— Наконец-то, — сказал военный, приближаясь ко мне, — весь поезд прошел — не найти попутчика. Не возражаете, если составлю компанию?

— Прошу.

— Майор Демушкин, — представился военный, грузно опускаясь на скамью рядом со мной, — вернее, майор запаса Демушкин. Со вчерашнего дня в запасе. Да, двадцать семь календарных отстукал. А вы, извиняюсь, не служили?

Попутчик мой оказался на редкость общительным и разговорчивым человеком. При этом он вовсе не был болтливым. С какой-то подкупающей откровенностью рассказывал он о себе, расспрашивал меня о семье, работе. Узнав, что я служил на Дальнем Востоке, майор восторженно хлопнул меня по плечу и, перейдя на «ты», вскричал:

— Как же так! А я рядом пять лет отстукал!

И хотя от мест, где я служил, до того пункта было не менее пятисот километров и служил я лет пятнадцать назад, я вдруг искренне обрадовался, словно встретил знакомого однополчанина. Майор раскраснелся, снял фуражку, расстегнул шинель. Лысая голова его отсвечивала матовой белизной, полные, свисающие на воротник щеки были кирпичного цвета. Мне показалось, что попутчик мой навеселе.

— В Ленинграде, наверное, отмечали с друзьями начало гражданской жизни?

Припухшие глаза моего собеседника как-то странно блеснули.

— Был в театре.

— В театре?!

— А что, — без тени улыбки спросил майор, — не похож я на театрала?

— Нет, я хотел сказать…

— Смотрел «Короля Лира».

— О, это сильная вещь.

— Слабая вещь.

— Слабая?!

— Не тот калибр. Крупным бьет по воробьям.

Я не узнавал своего попутчика. Вместо добродушного говоруна с душой нараспашку передо мной сидел другой человек. Он был взволнован. Багровые мясистые щеки его подрагивали, голос стал резким, срывающимся.

— Трагедия! — повторил майор и фыркнул. — Король покинут дочерьми. Старик, проживший жизнь, захлебывается от жалости к собственной персоне, рвет волосы и закатывает получасовые монологи. Да это фарс, а не трагедия!

Признаюсь, подобное отношение к Шекспиру сбило меня с толку, но я позволил себе возразить попутчику:

— Монолог в трагедии необходим. Он дает возможность лучше раскрыть…

— Ложь, — перебивая меня, страстно прошептал майор, — трагедии не нуждаются в монологах. Трагедии не любят слов.

От этого шепота, от близких диковатых глаз незнакомца мне стало не по себе. Стараясь не показать своей тревоги, я несколько вызывающе посмотрел в глаза попутчику и саркастически усмехнулся.