Борис Рощин - Открытая дверь

Анатолий Ипполитович был так нетерпеливо взволнован, что вдруг решился сделать парням замечание:

— В очередь! В очередь становитесь! Вы что, лучше других! Граждане, не пускайте без очереди!

Очередь призыв Анатолия Ипполитовича не поддержала. Любители пива предпочитали отстоять две-три минуты лишних, чем портить себе воскресное настроение и связываться с жаждущими приключений молодцами. Волосатики оттеснили очередь от окошка и стали передавать пенящиеся кружки друг другу, как кирпичи. И, улыбаясь, смотрели на Анатолия Ипполитовича и даже подмигивали ему.

— Наглецы! — почти невольно вырвалось у Анатолия Ипполитовича.

Высокий кадыкастый юнец с впалой грудью вдруг удивленно и высоко приподнял брови, внимательно и пристально посмотрел в глаза Анатолия Ипполитовича, как бы проверяя его решимость к сопротивлению. Анатолий Ипполитович попытался выдержать этот мутновато-насмешливый взгляд, перебороть его своим негодованием, и не смог. Стушевался, торопливо снял очки и, близоруко щурясь, отвел глаза в сторону. Кадыкастый хмыкнул беззлобно, поднес кружку с пивом к самым губам Анатолия Ипполитовича и смачно дунул на нее. Пена и горьковатая жидкость ударили в лицо Анатолию Ипполитовичу. Он отшатнулся, закашлял, захлопал глазами, сдувая с ресниц и бровей белую пену. В первое мгновение он хотел крикнуть яростно, броситься на обидчика с кулаками, но… увидел нахально-ожидающую ухмылку волосатика и стал молча вытаскивать из кармана носовой платок. Очередь по-прежнему безмолвствовала, лишь в самом конце ее сдержанно-недовольно бубнил голос да продавщица что-то осуждающе-равнодушно пробурчала за окном.

Как ни взволнован был происшедшим Анатолий Ипполитович, он успел заметить лицо Витьки, во все глаза смотревшего на него. Никогда еще не видел он на лице сына такую растерянность, такую беспомощность и даже боль. Щека его подергивалась, полные розовые губы кривились в какой-то непонятной гримасе, казалось, мальчишка вот-вот расплачется, глядя на отца. Анатолий Ипполитович только теперь начал понимать суть происшедшего. Его оскорбили ни за что ни про что, плюнули, по сути дела, в лицо на глазах у сына, а он? Надо что-то предпринимать, действовать, призвать хулиганов к ответу. Но момент был упущен, волосатики расположились с кружками неподалеку от ларька и не обращали больше на Анатолия Ипполитовича никакого внимания. Очередь облегченно шевелилась, переговаривалась, и лишь один Витька потерянно смотрел на отца и силился что-то сказать. Анатолий Ипполитович не выдержал, вышел из очереди и, словно ничего не произошло, проговорил:

— Идем, Виктор, не то и впрямь опоздаем. Три минуты осталось.

В переполненном кинозале было душно, и у Анатолия Ипполитовича разболелась голова. Он плохо понимал, что происходит на экране. Высокий нескладный ковбой в шляпе, надвинутой на глаза, очень похожий на того волосатого хулигана у пивного ларька, скакал на коне, палил из пистолета, сбивал кого-то с ног ударом кулака — он был ненавистен Анатолию Ипполитовичу до душевного стона. Ковбой этот был смелым, гордым и никому не прощал обид. Вот он развинченной походкой входит в бар, бесцеремонно облокачивается на стойку, бесстрашно оглядывает из-под шляпы пьющих здоровяков. На бедрах ковбоя, стянутых джинсами, лежат рукоятки револьверов, во всем обличье его — неукротимая решимость сразиться со всяким и по любому поводу, затрагивающим его ковбойское самолюбие. Не только сразиться, но и умереть, а не простить обидчику непочтительного даже взгляда.

В другое время Анатолий Ипполитович обязательно шепнул бы Витьке, что ковбой этот — герой липовый, что утверждать себя в жизни кулаками недостойно звания человека, что грубая сила и жестокость всегда пасуют перед благородством и душевной красотой, а жонглировать бесцельно жизнью просто-напросто глупо. Сейчас же Анатолий Ипполитович ничего такого сыну не говорил и вызывающие действия ковбоя на экране не комментировал. Он хорошо понимал состояние сына, который сравнивает, не может не сравнивать этого выдуманного голливудского героя со своим отцом

…Нехорошо, пакостно было на душе у Анатолия Ипполитовича. Что подумали о нем люди возле ларька, Анатолию Ипполитовичу не казалось столь уж важным. Нет, ему, в общем-то, наплевать на это. Но Витька, сын… Анатолий Ипполитович краем глаза посматривал на сына. Витька сидел рядом с ним неестественно прямо. Он не смеялся, не хватал отца за руку, как обычно в напряженных местах фильма, он даже старался не прислоняться к отцу плечом, он сразу стал чужим.

Анатолий Ипполитович с трудом сдерживал стон. Надо было вцепиться тому нахалюге в космы, рвать, царапаться, кусаться, но только не молчать. И чего он струсил? Ну, стукнули бы пару раз, посадили фонарь под глазом, что здесь страшного? Тогда победа, пускай не физическая — моральная, осталась бы за ним. Тогда не пришлось бы ему задыхаться от стыда перед сыном и Витька не задыхался бы от стыда за отца.

До конца фильма Анатолий Ипполитович не досидел. Шепнув Витьке, что у него разболелась голова, он, пригнувшись, выскользнул из душного кинозала, громыхающего выстрелами и победными воплями ковбоя.

Дома Анатолий Ипполитович проглотил таблетку анальгина и прилег на диван. И тотчас перед ним возникла отвратительная ухмыляющаяся рожа его обидчика. Рожа щурила на него выпуклые зеленоватые глаза и расползалась, расползалась. Анатолий Ипполитович сжал кулак, размахнулся мысленно и… едва не скатился с дивана.

— Толя, что с тобой? — проговорила Анна Михайловна и, встревоженная, присела на диван рядом с мужем, положила прохладную, влажную ладонь на горячий лоб Анатолия Ипполитовича. — У тебя жар, надо поставить градусник.

— Нет, я просто устал, — тихо пояснил Анатолий Ипполитович, не открывая глаз, — нервы расшалились.

— Тебе надо отдохнуть, Толя. И желудок обязательно проверить. Может быть, о путевке похлопотать? Николай Борисович обещал помочь.

— Извини, Аннушка, я немного вздремну, — перебил Анатолий Ипполитович. — Ты приготовь Витьке пожевать, он сейчас прибежит голодный.

Уснуть Анатолий Ипполитович не мог. Лежал, слушал, как гремит на кухне кастрюлями жена, и думал о разном. Головная боль унялась, но по телу разлилась слабость. Сердце, словно сдавленное чем-то, ныло и тупо покалывало. Ему и впрямь не мешало бы отдохнуть, развеяться, съездить куда-нибудь. По сути дела, он никогда толком не отдыхал. Отца не знал совсем, мать умерла рано, когда он еще в ФЗО учился. Потом сестренку с братом на ноги поднимал. И все впроголодь, все на сухом куске. Три года вечерней школы, потом еще три в техникуме, потом заочно институт, а зачем? Америки открывать, велосипеды изобретать у него никогда не было желания да и способностей. Жизненная программа его сводилась к тому, чтобы семья его крепко стояла на ногах материально и не боялась черных дней, чтобы сына воспитать в почтении к родителям, а если откроются в нем какие таланты — можно и развить их, в творческое русло направить. Но стоило ли ради всего этого так рвать себя? Стоял бы себе, как раньше, у станка, в отпуске отдыхал бы, как все умные люди, где-нибудь в Пицунде или на озере Селигер, катался на водных лыжах, а не корпел годами над учебниками, не травил здоровье. И квартира была бы давно государственная, а не кооперативная, за которую еще два года кредит выплачивать надо. И не сидел бы опять же по вечерам над этими проклятыми сметами, чтобы лишний рубль заполучить. И женился, наверное, раньше бы, а не в тридцать пять лет.