Борис Рощин - Открытая дверь

— Витя, мы с мамой решили поехать на юг, к морю, — проговорил наконец Анатолий Ипполитович, стараясь придать своему тону как можно больше простоты и естественности.

— И ты с нами, конечно, — поспешно добавила Анна Михайловна.

Витька молчал, головы от тарелки не поднимал. Веки его с редкими белесыми ресницами набрякли, щека подергивалась.

— Завтра билеты на самолет закажем, — продолжал Анатолий Ипполитович, словно не замечая состояния сына, — а ты сходи в «прокат», узнай, есть ли ружье для подводной охоты. Поныряешь в море с ружьишком, на водных лыжах покатаешься.

— Хорошо, я схожу, — равнодушно проговорил Витька и поднялся из-за стола. — Мама, я хочу спать.

— Что это с ним, — шепотом спросила Анна Михайловна, едва лишь за сыном прикрылась дверь, — я его таким никогда не видела?

— Не обращай внимания, — успокоил жену Анатолий Ипполитович, — я знаю… Мальчишечьи переживания, у кого их не было. Все скоро пройдет, все образуется.

Ночью Анатолий Ипполитович не мог уснуть. Ворочался на кровати, отодвигаясь от жаркого бока похрапывающей Анны Михайловны, прислушивался к шорохам в Витькиной комнате, вздыхал. Всего несколько метров да прикрытая застекленная дверь разделяли их сейчас, но как далеко уже были они друг от друга. Порвалась душевная связь, которую устанавливал он с сыном с люлечного его периода, лопнула, как мыльный пузырь. Вот и остался он совсем один. Завтра смету на ремонт детского сада закончить надо, билеты на самолет заказать… Стоит ли вообще тащиться на юг? Все равно с Витькой ничего не поправишь, это навсегда. Как говорят на Востоке: разбитый сосуд не склеишь. А если и удастся склеить, трещина все равно останется. И главное, ничего уже нельзя поправить, восстановить… Хотя нет, можно еще попробовать. Подняться сейчас и пойти к сыну в комнату, поговорить с ним как на духу. Все о себе рассказать. Как с самого детства не мог побороть в своем характере проклятую, ненавистную робость, которая до сего времени идет с ним бок о бок и отравляет жизнь. Отравляет с того самого момента, когда не смог он прыгнуть с трехметровой вышки головой вниз. Все мальчишки прыгали, а он нет. Знал, что падать не больно, что не утонет — кругом люди, вытащат. Но так и не смог перешагнуть какую-то невидимую грань, от которой его отделяло одно мгновение решимости. С тех пор так и пошло. Многое потом не мог он в жизни. Не мог замолвить слово за товарища, хотя необходимо было замолвить, не мог поднять руку «за» и «против», хотя надо было поднять. Не мог набраться решимости даже тогда, когда это ему ничем не грозило. Правда, в последнее время Анатолию Ипполитовичу стало казаться, что он освободился от многих своих слабостей, в том числе от ненавистной робости, окреп духовно; что те качества характера, которые он изо дня в день старался привить сыну, свойственны уже и ему самому. Но вот ему, походя, на глазах у сына, плюют в лицо пивной пеной, и он вновь возвращается к той незримой черте, которую никогда не мог преодолеть.

Анатолий Ипполитович тихо застонал и зарылся лицом в подушку. Все, все рассказать Витьке! Пускай сын презирает его, пускай как хочет, только бы не стояла между ними эта ледяная стена отчуждения. Необходимо пойти к сыну и разрушить стену, а там будь что будет. Но Анатолий Ипполитович нашел мужество скептически усмехнуться на самого себя. Знал — к Витьке он не пойдет и ничего сыну не скажет, — и эту черту ему не перешагнуть.

В комнате Витьки скрипнула дверь. Анатолий Ипполитович приподнял голову и явственно уловил звуки мягких, крадущихся шагов. Он поспешно откинулся на подушку и прикрыл глаза.

— Папа! А папа! — прошептал голос сына.

— Чего тебе? — спросил Анатолий Ипполитович, сонно щурясь и тоном вроде бы недовольным.

— Папа, выйди на кухню. Пожалуйста! Мне с тобой надо поговорить. Мне необходимо поговорить с тобой, папа!

У Анатолия Ипполитовича заспешило, забилось сердце. Стараясь не разбудить Анну Михайловну, он тяжело поднялся с кровати, поймал пальцами ног шлепанцы и последовал за сыном на кухню. С каждым шагом волнение его нарастало, и, когда оказались они с сыном на кухне под неярким светом плафона, Анатолий Ипполитович вконец оробел. Он смотрел в бледное, осунувшееся лицо сына и молчал. У Витьки были отчаянные глаза, он требовательно и в то же время беспомощно взирал на отца, силился что-то сказать и не мог начать. Анатолий Ипполитович не сомневался уже, что сейчас между ними многое решится, Витька выскажет ему все.

Анатолий Ипполитович вдруг почувствовал себя свободнее, увереннее. «Что ж, так будет лучше», — решил он и, поборов волнение, ровным голосом поинтересовался:

— Что случилось, Витя? Почему такая спешка среди ночи?

— Папа, я так больше не могу…

— Что ты не можешь?

— Ты знаешь, папа, не притворяйся. Не делай вид, будто ничего не произошло. Я все вижу и понимаю. Ты ничего не сказал мне, ничего не рассказал маме, ты презираешь меня!

— Я — тебя? — неуверенно переспросил Анатолий Ипполитович.

— Сегодня там… Я растерялся, я струсил, папа! Да, да, струсил, не перебивай меня! Я не заступился за тебя, позволил этому негодяю тебя оскорбить. Не могу понять, как это все произошло, почему я струсил?

— Витька, Витька… — пробормотал Анатолий Ипполитович морщась.

— Но этого больше не будет никогда. Никогда, папа! Поверь мне, я даю тебе слово. Теперь я знаю, я понял… Прости меня, папа, прости! — Витька заплакал.

Анатолий Ипполитович слушал сына, смотрел в его заплаканные глаза и долго не мог прийти в себя, очнуться от неожиданности.

Какой это все-таки благодатный край — юг! Сама природа, кажется, не может терпеть здесь людей слабых телом и духом. Гордые суровые горы в белых папахах невольно заставляют человека выпрямиться, стать выше ростом. Бескрайнее могучее море, уходящее в небо, заставляет дышать глубже, свободнее, смелее, а поэтическая голубоватая дымка на горизонте смягчает самую огрубелую и злую душу.

Анатолию Ипполитовичу море нравилось только тихим, искрящимся слегка на солнце. Менее нравилось море ночное, черное, серебрящееся под луной. Когда же море начинало дышать свежим соленым ветром и покрываться белыми пенистыми барашками, Анатолий Ипполитович мрачнел и отворачивался от него. Пенистый прибой напоминал ему пивную кружку и ненавистную ухмыляющуюся рожу…

Витька очень радовался морю, и ничто иное его, казалось, не интересовало. Нацепив ласты и маску, целыми днями кувыркался он в зеленых волнах, охотился на медуз, крабов, нырял с волнорезов. Лежа под тентом на жестком дощатом топчане рядом с похрапывающей Анной Михайловной, Анатолий Ипполитович наблюдал за сыном с какой-то тоскливой грустью. С того памятного вечера, когда Витька взвалил груз вины за малодушие папы на свои детские плечи, Анатолию Ипполитовичу не стало легче. Одно лишь утешало его: Витька ни о чем не догадывается, он вновь с ним. Витька стал спокойнее, увереннее, словно бы повзрослел. Анатолий Ипполитович не сомневался: случись вновь нечто подобное, сын не задумываясь встанет на его защиту. Ну, а сам он? Пошел ли ему, взрослому человеку, отцу, мужу, на пользу урок, преподанный жизнью? Сможет ли теперь постоять он за себя хотя бы, не за других, перед хамством, наглостью, грубой физической силой? Анатолию Ипполитовичу казалось, что он смог бы. Ворочаясь на горячих досках, Анатолий Ипполитович слушал рокот прибоя, в который вплеталось легкое клокотанье Анны Михайловны, и, совсем как мальчишка, думал: «Эх, подвернись мне сейчас что-нибудь такое… И чтобы Витька обязательно был рядом. На медведя бы пошел с голыми руками…»