Борис Рощин - Открытая дверь

— Красота-то какая! Благодать! Чудо! — И с грустноватой философинкой в голосе добавил: — А люди спят…

Он вздохнул глубоко еще раз, теперь уже как бы сожалея, что приходится расставаться с эдакой красотищей и, завернувшись в одеяло с головой, улегся в кресло. Усилием воли отогнал от себя все посторонние, ненужные сейчас мысли, сосредоточился на главном, что никак не отпускало его, — на Анюте.

«Это как же мы с ней познакомились? Постой, постой, конечно же на ее дне рождения. Ей тогда восемнадцать исполнилось. Меня на ее день рождения подруга Анютина пригласила, фигуристая такая блондиночка, забыл, как звать-то ее». В тот вечер он сразу приметил: неравнодушна к нему Анюта. Посмотрит на него, румянцем заходится, глазенки живые, ласковые, как мышки бегают. Она ему поначалу не показалась. Из тех была, на которых мужской взгляд сразу не останавливается, неброская. Потом пригляделся, — мать родная! — Венера! Или как ее там еще… И, видать, неглупая была, коль его заприметила. Нельзя сказать, чтобы он красотой особой, гусарской выделялся, но вот привлек же…

Иван Борисович откровенно-самодовольно заулыбался под одеялом, но сразу и погрустнел. После Анюты ни на кого столь сильного впечатления он уже не производил. Никогда, ни разу. И с Надеждой Кузьминичной у них было не то, совсем не то. Грешным делом, он подумывает иной раз, что Надежда Кузьминична вовсе его не любила, а вышла за него после долгой и трезвой прикидки. Человек он как-никак в семейной жизни положительный: характером спокойный, не лентяй, лишней рюмкой не злоупотребляет, не юбкострадатель… Тут Иван Борисович почувствовал, что солнечный его настрой начинает блекнуть от серых житейских мыслей, и торопливо отогнал их, вернулся в прошлое, к Анюте.

Окончательно он покорил Анюту и завоевал ее душу в тот же вечер. Он танцевал с грудастой Анютиной подругой в соседней комнате и приметил, что Анюта ревниво наблюдает за ними в приоткрытую дверь. Подруга ее откровенно и нахраписто завлекала его, клонила подзахмелевшую головку к нему на грудь, тянулась губами к его губам, прижималась к нему всем телом. Он отстранялся от блондинки, делал большие непонимающие глаза, как бы говоря: «Зачем вы это делаете? Это нехорошо». И, конечно же, решительно отводил свои губы от губ разомлевшей блондинки. За свою твердость вознагражден он был Анютиным взглядом. И каким взглядом! Подруга Анютина вскоре, кажется, поняла, в чем дело, и ушла раздраженная. Разошлись и остальные гости. Они остались в доме одни.

Иван Борисович вдруг необычайно отчетливо и зримо представил все, что произошло тогда в небольшом деревянном домике почти четверть века назад, и невольно прижал руки к груди, пытаясь унять заспешившее сердце. Как смотрела на него Анюта! Как она на него смотрела! Он подошел к проигрывателю, уложил на диск первую попавшуюся пластинку и повернулся к девушке…

Иван Борисович вывернулся из-под одеяла, сграбастал в объятия подушку и, зарывшись в нее багрово-пылающим лицом, сладостно застонал. Потом неожиданно и резко отбросил подушку в сторону, приподнялся в кресле и, ничего не замечая вокруг себя, едва слышно прошептал:

— А что, если?.. В самом деле! Час на электричке до аэропорта, потом четыре часа на самолете, и я на месте. Постой, постой, какой сегодня день?! Господи, да сегодня последний день весны, значит, завтра ее день рождения… Вот это был бы сюрприз! А что в самом деле? Хоть раз в жизни совершить что-нибудь эдакое… Интересно, узнает она меня? И как встретит?

От волнительных этих мыслей в висках Ивана Борисовича стучало, дыхание перехватило, и, обалдело улыбаясь, он запрокинул голову, уставился в прохладную бездонь неба. С каждым мгновением, с каждым новым прерывистым вздохом уверенность и решимость совершить эту бесшабашно-мальчишескую выходку крепли в нем. Он шептал что-то, бормотал, он грезил наяву.

Порой ему казалось, что он плывет в теплой, как парное молоко, воде, а впереди беззвучные сучковатые молнии полосуют черное небо. Анюта плывет рядом, обхватив его рукой за шею, мокрые волосы ее слепят ему глаза, мешают дышать. Он перевернулся на спину и поплыл к берегу, прижимая девушку к себе. Он вынес ее на берег на руках, и они долго лежали на неостывшем еще от дневного зноя песке. Он целовал глаза, лоб, губы, волосы Анюты, а она шептала только одно-единственное слово: «Ванечка! Ванечка! Ванечка!» От нее пахло солнцем и молодостью. Он расстегнул на ее спине легкий лифчик, щипал губами незагорелые бугорки ее крошечных грудей, а она улыбалась, разметавшись на песке, и словно пела тихо на разные голоса: «Ванечка, Ванечка…» Она была удивительно доверчива с ним, она позволяла ему многое, очень многое, она… Нет, он не воспользовался ее доверием, в этом себя Иван Борисович упрекнуть не мог. «Ну и дур-рак!» — произнес над ним громкий хриплый голос.

Иван Борисович испуганно открыл глаза и увидел на суку разлапистой сосны, что росла напротив балкона, взъерошенную ворону. Распушив перья, она вытянула шею, намереваясь вновь каркнуть, но Иван Борисович опередил противную птицу и замахал на нее руками: «Кыш, проклятая, кыш!» Ворона лениво и тяжело взлетела, Иван Борисович поспешно прикрыл глаза.

Да, сейчас уже можно признаться себе, что та предгрозовая ночь, когда купались они с Анютой, стала самой памятной для него. Нет, черт возьми, самой счастливой! Вернее, могла быть самой счастливой. Ворона права, дурак он, дурак. Проворонил Анюту. Ему иногда даже боязно становилось с ней, беспокойно, неуютно как-то. Она всегда куда-то рвалась, стремилась, звала его поехать в научную экспедицию на теплоходе «Эра», где вторым помощником капитана ходил ее родной дядя. Но, увы, Иван Борисович грустно улыбнулся. Он почему-то так и не решился признаться Анюте, что не выносит малейшей даже качки. И она улетела на Камчатку одна, ушла на полгода в экспедицию переводчицей. Он так и не узнал, поступила ли она в педагогический институт на факультет иностранных языков, куда стремилась. Впрочем, английский язык она знала не хуже любого преподавателя института. Иван Борисович вспомнил, как однажды Анюта сказала ему, что все ее дети (а у нее будет много детей) непременно начнут изучать иностранный язык с пеленок, и невесело улыбнулся.

Постепенно душевное волнение Ивана Борисовича и все плотское в нем улеглось, успокоилось, осталась лишь грусть и легкая мечтательность. Он один виноват в том, что они расстались с Анютой. Ему было хорошо с ней, но хотелось чего-то большего. Чего, он и сам не знал. Если бы люди могли довольствоваться тем, что имеют, тогда, наверное, все были бы счастливы. Он даже письма не написал Анюте, когда уехал. Но каждый год на день ее рождения слал поздравительную телеграмму. И ни разу не получил в ответ ни строчки. Иван Борисович представил, как встретятся они с Анютой спустя четверть века. Они будут сидеть за столиком в уютном уголке полупустого ресторана. Приглушенно играет музыка. Он взял ее руки в свои и неотрывно смотрит в немолодые уже, усталые глаза. Тут Иван Борисович вспомнил, что ресторанную эту сцену он смотрел вчера вечером с Надеждой Кузьминичной по телевизору, и мысленно чертыхнулся. Потом прикинул: сколько сейчас лет Анюте? Прибавил к восемнадцати двадцать пять, получилось… «Черт возьми, сорок три года! Да она совсем еще молодая баба!» — изумился Иван Борисович. И сразу как-то сник, погрустнел. Он понимал уже, что никуда, конечно же, не полетит, не помчится. Зачем? Так, туман это все, мираж. «Дуррак! Дуррак!» — прокричал хриплый противный голос над его головой.