Борис Рощин - Открытая дверь

— Николай, — спросил я как-то своего напарника, — ты о бильярде ничего не слышал?

— Уже знаешь, — Николай усмехнулся.

— Да так, кое-что краем уха…

— В субботу получка, будет и бильярд. Сам увидишь…

— Ага… Ну тогда ладно, — согласился я.

Теперь самое время о бильярде рассказ начать, но накануне долгожданной субботы произошло в моей личной жизни неприметное, на первый взгляд, событие, о котором стоит упомянуть. Событие это, а точнее — встреча случайная, отразилось и на взаимоотношениях моих с Николаем. Яблоко раздора промеж нас упало. И звали то яблоко Ксюшей. Правда, вины особой я поначалу за собой не чувствовал, откуда мне было знать, что Ксюша невеста моего напарника. Вечером после работы искупался я в реке и сидел возле самой воды на пенечке, размышляя: сбегать сегодня Вальку проведать или пообождать до получки? До города километров пять, не меньше, на попутку рассчитывать не приходится, придется добираться своим ходом, а завтра в восемь часов уже на работе быть надо. Неделю уже подругу свою не видел. С другой стороны, какая-то непонятная маета на сердце, вроде тоски холостяцкой. Ну что, в самом деле, у меня за семейная жизнь? Детей своих нет, Валька о них слышать не желает, да и сам я, честно говоря, не шибко на них настаиваю. Живу у нее как командированный, чемодан собранный под кроватью стоит. Через пять лет мне на четвертый десяток перевалит, так и закисну в сожителях. Валентина молодец, все понимает, сама от себя гонит, а куда пойдешь, если нету Ее? Черт возьми, где ты, родная, единственная, отзовись! Чую, поблизости друг от друга ходим, а на дорожку общую выйти не можем. Вики разные встречаются, а чтоб душой соприкоснуться — такой нет…

Сижу я в этаком лирическом настрое на пенечке, Васю Дрозда вспомнил, выпить захотелось. А вокруг — благодать! Солнце только за лес сползло, земля разомлевшая травами парит, голову дурманит. Река потемневшая рыбьими всплесками разрисована, соловьи в кустах заходятся, в лагере нашем, слышу, радиола заревела. Это Максимыч свою любимую шарманку завел. «В парке старинном деревья шумят листвой, белое платье мелькнуло в листве густой…». Вдруг вижу: в кустах над обрывом и впрямь белое платье мелькнуло. Думал вначале — показалось. Пригляделся, девушка с охапкой полевых цветов над землей плывет, ромашки губами щиплет. Ну прямо как во сне видение или в кино плохом. Екнуло сердце у меня, замерло, и голос откуда-то тихий: «Она!» Расчесал я мокрые волосы пятерней и подхватился с пенечка навстречу белому платьицу. Не обманул меня голос. Едва встретился взглядом с незнакомкой и… Надолго, чувствую, застой мой душевный нарушен. Внешность ее подробно описывать не буду, ничего особо примечательного во внешности ее и не было. Роста моего почти, фигура неброская, но женственная, глазу приятная, а лицо юное совсем, сероглазое, ненакрашенное. Доведись одним словом облик ее определить, такое бы выбрал: домашняя. Смотришь на нее, и словно входишь уставший с промозглой улицы в теплый уютный дом. Хорошо на душе сразу, покойно, уютно, голосов ребячьих только и не хватает…

— Здравствуйте, — говорю, — девушка!

— Здравствуйте, — незнакомка отвечает приветливо, безбоязно.

— Чему вы улыбаетесь? — спрашиваю.

— Люблю, когда со мной здороваются незнакомые люди, — девушка говорит, — особенно в деревне. Только неудобно как-то бывает: старые люди с тобой первые здороваются.

— Ну, не такой уж я старый, — юморю, — скорее зрелый, — и чувствую — физиономия моя в дурацкой пижонской ухмылке расползается.

Глаза незнакомки прищурились, похолодели, замолчала она, лицо букетом прикрыла. Я всеми, как говорится, фибрами ощущаю — не тот тон взял, глупость сморозил, пошлость, а что делать? Слово-то не воробей… Сам пошлость выносить не могу. Грубость там, хамство, наглость, разная пьяная непотребность куда ни шло, к этому как-то привычный, порой и не замечаю их. А вот к пошлости привыкнуть не могу. Образчиком пошлости до сих пор Риту считаю, кассиршу нашу стройтрестовскую, за которой я, до Валентины еще, приударял. Помню, увидел ее впервые — человек как человек. Что глаза засинены до жуткости, на каждом пальце по перстню дешевому, грудь в цепях «под золото» — это я пошлостью не считаю. Рите сбруя позлащенная удовольствие доставляет и другим тоже нравится. Государственные художники и модельеры ценят, видимо, украшательство это, масштабно создают его и продают, почему же я должен против чужого вкуса возникать? Я и не возникаю. В народе ведь о вкусе как говорят: «Одному арбуз, а другому — свиной хрящик». Познакомился я с Ритой, разговорился, на прощание предложил встретиться назавтра в городском парке у лодочной станции. Захлопала она на меня накладными ресницами, глаза квадратные сделала и спрашивает: «Интересно бы знать — зачем?» Вот она пошлость в самом натуральном своем, неприкрытом виде! Ну, понимаю я, не понравился тебе человек, так отбрей его по-людски. «Не хочется» скажи или «какой ты быстрый», а то — «зачем?». Объяснять ей должен, зачем на свете белом человек с человеком встречу ищет. Всяко не затем, чтобы тенями фиолетовыми ее любоваться, помадой перламутровой. Помнится, я Рите тогда вправил мозги. «Зачем, вообще-то, — говорю, — бог тебя на свет создал, дуру тошнотворную, вот что интересно?» Возможно, я не совсем вразумительно свое понятие пошлости передаю, только оно, наверное, у каждое свое, как и вкус. С незнакомкой я спустя минуту почти в любви объяснился, о детях наших будущих разговор завел, и никакой неловкости промеж нас уже не возникало. А вот после той первой пижонской фразы и усмешечки своей козлиной у меня аж уши от стыда заполыхали. Стою перед ней и чую: еще секунда — и встреча эта будет для меня последней. Незнакомка словно улитка в скорлупу спряталась и «дайте пройти» на меня смотрит. «Это тебе не Рита», — соображаю и с отчаянности начинаю говорить с ней как на духу.

— Извините, — говорю, — девушка, за солдафонский юмор. Совсем не то хотел вам сказать… А у вас такого не бывает: думаете и чувствуете одно, а с языка слетает совсем другое? Пытаетесь как-то поправить дело, еще хуже получается…

Удивительно, как открытость на умного человека действует! После этих слов моих лицо девушки словно живой водой омыли. Оживилось оно, помягчело, губы ненакрашенные в улыбке раздвинулись. Глянула она на меня из-за букета со внимательностью, спрашивает:

— Что же вы на самом деле хотели сказать?

— Не знаю, как и ответить вам…

— А вы совету Вольтера следуйте: «Когда не знаешь, что сказать, говори правду».

— А не обидитесь?

— Кто же обижается на правду?

— Ой, многие обижаются. Почти все. Ну, хорошо, — я решительно взъерошил волосы на затылке, — слушайте. Только не обижайтесь. Сидел я вот здесь на пенечке минуту назад и думал о вас.