Иосиф Герасимов - Ночные трамваи

В выходные дни ходили на Исеть, на берегу стояли черные, вросшие в землю дома, улица, мощенная булыжником, упиралась в деревянный мост. Подле него входили в воду, черпали мутную жижу, намывали крупинки золота. Когда его накапливалось побольше, несли сдавать, а потом пировали. Перед пиром мать жарила на большой чугунной сковородке котлеты, пекла в духовке шаньги, делала винегрет с селедкой, а потом, выпив, закусив, пели. Жизнь казалась хорошей и сытной, хотя зимой хрустели тяжкие морозы с ветром и снег чернел от копоти, а за сахаром и хлебом надо было стоять в очереди. А потом была та страшная ночь, мать выла и бежала за трамваем, и толпа женщин бежала рядом… Куда девались блатные после той ночи? Это позднее говорили: братья Пименовы погибли на войне, их никто не вспоминал как блатных. Все было перемешано, перепутано. Когда Павел уходил на войну, то нашел в замызганной книге черновик письма в НКВД. Корявым отцовским почерком было написано, что инженер Краснов хоть и знает дело и средь рабочих имеет авторитет, он сам, как сознательный партиец, защищал инженера от блатной сволочи, но тот за это и спасибо не сказал, а между рабочих разговор пускает, что много беззаконий всяких, а отсюда все беды, он предупреждал Краснова, что такие разговоры вести не след, но инженер его не послушал, так, может, он агент какой. Эта бумага была стыдной, потом она много раз вспоминалась. Однако же ее, скорее всего, отец в НКВД не отослал, так как Краснова не арестовали, он работал всю войну и после нее.

Стыдной бумага была еще и потому, что Павел хаживал к Красновым, к их сыну Николке, тот на год или два был постарше Павла, носил модные полосатые футболки, сосал леденцы, щедро сыпал их на ладонь Павлу, как семечки. Дома у них не жарили черных котлет, делали жаркое, с черносливом. Павла раз-два приглашали к столу, покрытому белой скатертью. Мать Николки из супницы красивым половником разливала суп по тарелкам. Но главное было иное — у Красновых на Исетском озере была своя яхта, ее по весне смолили, красили, несколько раз Николка брал Павла покататься. Это ни на что не было похоже — полет яхты под белыми парусами, вроде бы даже и не по воде она скользила, а летела между небом и озером. Более никогда он не катался на яхте. Правда, когда уже был директором и к нему пришли молодые, сказали, нужен яхт-клуб, он сразу же дал согласие, а когда клуб построили, пошел на его открытие. Яхта по-прежнему для него оставалась великим даром судьбы. А Николку убили блатные, но не свои. Он прошел войну всерьез, дважды его ранило, вернулся и снова двинул учиться в индустриальный. Был сорок шестой, с крепкими черными морозами, в городе сшибались банды амнистированных, не могли поделить районы, одни уезжали в пятьсот веселых, другие приезжали. Люди в домах, засыпая, клали рядом топоры или стальные прутья. Павел ходил на занятия со свинчаткой в кармане, она рвала подкладку.

Николку убили не в их районе, а в центре на Пушкинской, когда провожал он из кино девушку, ее раздели донага, а он отбивался, на теле его нашли одиннадцать ножевых ран. Его хорошо знали ребята в институте, любили и устроили ему большие похороны, несли гроб через весь центр, шли фронтовики, нацепив на пальто и шинели ордена, шли в строю, подставив морозу обветренные лица. На кладбище загудел митинг: блатную сволочь убивать на месте, отлеживались, гады, в лагерях, когда другие под пули шли, а сейчас выползли, как вши на свежее белье; убивать, чтобы очистить город. После похорон огромной толпой двинулись на вокзал, куда приходили поезда с востока. Всех, кто был в продушенных залах ожидания, кто сходил на перрон, сгоняли на площадь, устроили мощный шмон. У кого находили финку или пистолет, били до синяков, вязали. Приехал батальон солдат с милицейским полковником. Полковник кричал: ребята, не самоуправствуйте. Но студенты не расходились, вопили: не дадим блатным шнырять по городу. Их поняли, пустили по улицам армейские патрули, а ребята создали свои, ходили по ночам с такими же железными прутьями, с какими когда-то до войны отец с рабочими окружили блатных.

В году где-то в пятьдесят шестом Павел Петрович повстречался с Красновым, тот уже состарился, у него дрожали руки. Они вместе пообедали, и Краснов, поправляя пенсне, говорил об отце:

— Я знаю, что он хотел на меня донести. Он ведь предупредил. Говорит: ты, наверное, агент. Но я его за это не виню. Он был человек убежденный. Все, что делается вокруг, правильно. Говорили, есть везде враги — он верил… Очень обязательный был мужик. Но из-за этой веры все у него шло вкривь и вкось. Потому и Кривым звали. Авария тогда страшная была. Вода в мартен хлынула. Рвануло, как бомба… — Он внезапно заплакал: — Николку не могу забыть… Это надо, всю войну прошел, а тут… Страшно. Сейчас бы жил да радовался… За что нам все это?.. Я ведь знаю, нас и грабили из зависти. Свои ведь грабили. Считали, инженер — значит, сволочь. Может, и Николку… Ножами, потому что интеллигент.

И когда Павел Петрович слушал размышления Новака о зависти, то вспомнил Краснова и потом много раз возвращался мыслью к словам Новака. В ту пору и родилось в его сознании видение: белая кремнистая дорога и на ней босой человек, змеи отползают от него, птицы не пролетают над ним, стервятник, клюющий добычу, мутным глазом увидев путника, взмывает с добычей в небо, даже саранча меняет свой путь, чтобы не пересечь дороги идущего, ноги сбиты на острых каменьях, но они не оставляют следа, бредет Каин, неся злобу и зависть в душе, идет, не знающий покаяния… Сочно умел рассказывать Новак.

Но что любопытно: вон там, на опушке березовой рощи, в семидесятом году человек в зеленой шляпе, глядя на пламя небольшого костра, говорил:

— Этот авантюрист, значит, он был такой иезуит-организатор, все мог, значит, и так ставил вопрос: дайте мне любого на ночь… мог даже фамилию назвать такого-то и такого-то… фамилия, значит, честного человека. Так вот, значит, дайте мне его на ночь, а утром он признается, что он английский король. Я не знаю, как он это делал… Но он был, значит, мастер на такое. А после войны сказал: нужно громкое доброе дело… как в других странах. Амнистию большую. Тогда выпустили уголовников, всяких там рецидивистов, значит. Было много писем. Особенно от интеллигенции: зачем, мол, их выпустили, ведь грабеж, убийства. После войны, значит… Потом уж, когда был Двадцатый съезд, стало ясно: он думал, значит, набрать свои заслуги по наведению порядка. Он всегда так делал: сначала раскрутит безобразие, значит, потом его устраняет, а себе — заслуги… Такой страшный человек, можно сказать — зверь…

Слушая это, Павел Петрович вспомнил смутные слухи, блуждающие по поселку: мол, авария в мартене не случайна, да, конечно, цех старый, там многое надо менять, так ведь и хотели, но дело совсем не в этом. Взорвали-то нарочно, чтобы была гибель людей и чтобы можно было после нее арестовать всех неугодных. Так и случилось: по ночам разъезжали по поселку «воронки»… Павел Петрович долго сомневался в истинности этих слухов, но после встречи в семидесятом задумался: а ведь и в самом деле мог найтись такой, кому нужна была «диверсия», чтобы калечить судьбы человеческие и властвовать над запуганными. Все могло быть…