Иосиф Герасимов - Ночные трамваи

Однако же сейчас ничего этого в магазинах не было, несколько раз Павел Петрович натыкался на пьяных продавщиц, слушал их яростную ругань с пенсионерами, хватающимися за сердце. А универсамы, где надо было толкать тележки на колесиках, обходя бесконечные прилавки, а потом выстаивать длинную очередь в кассу ради пакета молока, он не любил. Неподалеку от дома нашел булочную и магазин, иногда покупал что-нибудь на рынке…

Павел Петрович много раз думал: а что с ним-то произошло, чем он так подставился? Утратил ли он ощущение реальности или в самом деле оказался неспособным вести отрасль дальше? А может, обстоятельства так сошлись, что вообще ничего поделать было более нельзя? Идеи, которые он выносил в душе, зажег ими Бастионова, в ту пору не могли покинуть лабораторий и оказаться на просторе действительности, чтобы отвоевать себе место под солнцем. Ведь вот что любопытно: когда после совнархозов вновь образовали министерства, все заводы круто пошли вверх. Вторая половина шестидесятых была их золотым веком. Это сейчас, оглядываясь, можно различить в минувшем полный кавардак, который, как ни странно, и помог подняться многим. Совнархозы ликвидировали, а министерство не обрело полной власти, еще долго носили столы из кабинета в кабинет, переставлялись, перестраивались, толкались, судили-рядили, обвиняли друг друга, спорили, какими директивами начать обстрел заводов, а заводы работали, они умели видеть подальше иных, они воспользовались свободой и сделали за два-три года то, что и за иное десятилетие не наворочаешь. Павел Петрович все это видел, ему ли было не знать, что такое для директора развязанные руки, он это видел и наивно полагал: так будет дальше. Но министерство набирало силу, оно все увеличивалось в объеме, мощные главки, или, как их стали называть, объединения, превращались в ведомства, все более отдаляясь друг от друга, отрасль раздробилась, и заводы оказались в полной зависимости от объединений. И уж понять было нельзя, кто такой директор, есть ли у него хоть какие-нибудь права или только одни обязанности. И все стало сохнуть на корню, ветшало оборудование, падал интерес людей, всем стало на все наплевать.

А рапорты были хорошими, и Кирьяк с высоких трибун весело бахвалился, пересыпая речь колкостями в адрес других министерств, и, слушая его, люди веселились: вот мужик, за словом в карман не лезет. А потом… Павел Петрович и без того знал: многое в бумагах самая настоящая липа, — но тут решил: наизнанку вывернется, но получит реальную картину. И когда расчистил, то открылось страшное: отрасль недодавала почти трети из того, что значилось в рапортах. Кирьяк умело лепил их. «Будем ломать!» — решил Павел Петрович. Но что тут началось! Поднялись начальники объединений: не дадим записать себя в обманщики.

Ну, это можно было побороть — кого убрать, кого взять на испуг. А вот с другим было посложнее. Некий завод в завале. Но он же на территории какой-то области, а не в безвоздушном пространстве. И стоило сказать: «Э, братцы, да вы же ни в жизнь плана не дадите!» — как сразу грозный звонок из обкома Павлу Петровичу: по вашей милости вся промышленная картина области портится, думали, вы нам поможете, а вы палки в колеса, лучше бы денег дали, фондов… А где их взять? Одна «Полярка» сколько съедает. Натиск был могучий. Телефоны не умолкали. И Павел Петрович не устоял… Раз не устоял, два. И понеслось. Там план подправили, тут подправили. А когда Павел Петрович упорствовал, то сыпались жалобы в Совет Министров. Ведь люди лишались больших заработков, премиальных; жаловались обкомы, заводы, да из объединений тянулся поток анонимок…

В министерстве возникали и быстро осваивались какие-то люди, от которых потом многое зависело. Уследить за всем этим было невозможно, даже за заместителями не уследишь, их стало девять, у каждого свой штат, свои друзья и недруги, свои амбиции и обиды. Разберись-ка с ними. Ох, тонко и умело расставлял Фролов своих. Вдруг всплыл в министерстве Сериков, тот самый директор, из-за которого Павел Петрович едва инсульт не хватил. Пока Павел Петрович в больнице отлеживался, пока загорал на Рижском взморье, Фролов провел коллегию. Серикова пожурили, а через некоторое время он оказался в Москве в должности главного инженера объединения.

Павел Петрович, увидев его, спросил Фролова: как этот тип тут появился? А у Фролова был готов ответ — порекомендовали, он ведь с производства, такие люди нужны… Запарка была страшная, и Павел Петрович об этом разговоре забыл, еще не закончив его, а вспомнил, когда в числе других документов увидел письмо этого Серикова о том, что Павел Петрович груб с людьми, о чем ему во время инспекционных поездок сообщали такие-то и такие-то, и еще писал, что министр судит о заводах поверхностно, не вникает в их проблемы, а решает все кавалерийскими наскоками. Письмо было злое, потому и запомнилось. Конечно, из-за таких писем министра не снимают, не предлагают ему уйти на пенсию, но когда идет разбор дела, то и такое письмо в строку. А их было не так уж и мало. Вот для чего перетягивал Фролов в министерство обиженных Павлом Петровичем. То были мины замедленного действия, подложенные на всякий случай, в надежде, что, когда придет час, они сработают. И час пришел…

Но Бастионов… Нет, это уже не удар по отставному от дел министру, а опора и надежда, такому в свое время можно будет передать министерство, чтобы уйти красиво, при полном параде. Тут Фролов прав.

Павел Петрович сел на скамью подле липы с зацементированным дуплом, вяло подумал: может быть, все-таки подойдет Дроздец. Спешить было некуда, дома никто не ждал — Ленька предупредил, что явится вечером. Сегодня утром внук для начала привел его в смущение: поднявшись, Павел Петрович, как обычно, направился в ванную, но его опередила тоненькая девушка в мужской рубахе, промчалась босиком из кабинета, сверкая розовыми ляжками…

Павел Петрович лег рано, приняв побольше снотворного, потому что нервы были взбудоражены прощанием с Ниной. Все же эта женщина была ему дорога, и ссора с ней угнетала.

Они доехали до города молча, она сидела всю дорогу насупившись, и Павел Петрович не знал, как вести себя. Только когда остановил машину подле ее дома, она повернулась, и он удивился страдальчески-виноватому выражению лица.

— Я плохая? — спросила она.

Ему не понравилось, в словах ощущалось кокетство, которого раньше он в ней не замечал.

— Зачем ты об этом? — сказал он.

— Испортила отдых, — вздохнула она.

— А мы и отдыхали, — успокоил он. — Но, наверное, мне не надо было посвящать тебя в мои дела.

— Может быть, — согласилась она. — А вообще я вся в раздрыге. Ну, будь здоров. — Она торопливо поцеловала его в щеку и, схватив сумку, выскочила из машины.