Иосиф Герасимов - Ночные трамваи

— Ты красивой растешь. Парни за тебя драться будут.

— Я и сама драться умею. Научил…

— Э-э, научил… Мало еще научил. Защищать-то себя каждый должен.

И ей становилось тоскливо от его слов, она неожиданно всхлипывала, говорила:

— А зачем?

Он гладил ее шершавой ладонью по щеке, ей от этого становилось еще более жалко самое себя, и тогда он догадывался — сейчас она может по-настоящему расплакаться, улыбался:

— Может, тебе сказку рассказать?

— Нет, — говорила она зло. — Быль.

Он старался не замечать ее злости, отвечал:

— Могу и быль. Только о чем?

— Ты маму любил. Расскажи, как было.

Он улыбался, отвечал:

— Конечно, расскажу…

Ее тело наливалось уже женской силой и томило, мучило беспокойными снами, ожиданием неизведанного, и ей нужны были хотя бы его рассказы о том, как это свершается в жизни или свершалось вот у него с покойной матерью. И он рассказывал, а она видела холмистую долину в весенней зелени, разрезанную желтыми траншеями, в которых затаились солдаты, слышала гул танковых моторов, ленивые разрывы снарядов у глинистых берегов реки, и еще она видела, как шел по траншее на холме отец и с ним группа военных, как добрались они к землянке, в которой — щель со стереотрубой. И когда один из военных стал докладывать, где наши позиции, а где немецкие, вдруг вырвался звонкий девичий голос: «Разрешите доложить! Это наша траншея, товарищ генерал!.. А немецкая дальше. Вы еще по нашей шарахнете, а там бойцы». Он увидел сначала ее глаза — серые, злые, в упор смотрящие на него, потом тугие соломенные волосы, падающие из-под пилотки, она стояла, сжимая в руке телефонную трубку, и тут же последовал окрик: «Прекрати, Крылова!» Но он шагнул к ней, спросил: «Откуда знаешь?» И она безбоязненно выпалила: «Нитку туда тащила, товарищ генерал… Не верите? Давайте проползем со мной». И ему сделалось весело, ему стало наплевать на все, да у него еще был в запасе час, сказал. «Ну, веди». Все было двинулись за ним, но он велел идти только ей и адъютанту… Конечно, ничего этого не нужно было делать, да и если кто из серьезных людей узнает, что он поддался, как мальчишка, — засмеют. Но он поддался, он и сам еще не понимал, почему, но ему было весело двигаться за ней какими-то тропками, ползком через поле, потом по траншеям, и опять через болото ползком, видеть, как она ловка, легко одолевает пространство, словно ящерица. Адъютант запыхался, уговаривал вернуться, Найдин не слушал, он чувствовал себя молодым и сильным, словно не было за плечами прожитых лет, а будто вернулся он в свою курсантскую молодость.

Может быть, и не так все было, но Светлана это представляла легко. До сих пор она не знала: выдумал ли отец эту историю знакомства с матерью, или все происходило именно так, уж очень похоже на отца… Когда добрались они до передовой траншеи, телефонистка Крылова рассмеялась: «Ну и видик у вас, товарищ генерал!» И он рассмеялся. Сели среди бойцов, перекурили, он спросил: «Что же я тебя раньше не видел, Крылова?» А она в ответ: «Плохо смотрели, товарищ генерал». И он согласился, что и вправду плохо смотрел, а если бы был внимателен — такую бы не пропустил, и сразу решил: теперь уж не пропустит… А через час начался бой, и он потерял ее, а нашел только через три месяца, когда она выписалась из медсанбата, ее хотели отправить с фронта — пусть долечивается дома, но он сказал: «Ты оставайся со мной. Я ведь все время думал о тебе…»

Конечно, это был рассказ для девчонки, нечто вроде сказочки, но ей тогда хватило этого, чтобы представить, как они жили на войне и любили друг друга… И она плакала, когда читала: «Мой жребий посвящен его судьбе, и мне нельзя в разгар его похода остаться мирной мошкою в тылу. Опасности милей мне, чем разлука». Ей тогда казалось, что стихи эти, пришедшие из глубины веков, писаны и об отце с матерью, и она размышляла о том, что через вечность неизбежно проходит повторение судеб, повторение в главном, и этим-то жизнь отца и матери причастна к этой вечности.

Все это могло прийти в голову только по наивности, потом она узнала, как на самом деле было им сурово и тяжко в годы войны и после нее, сколько пришлось всего перетерпеть, и красота шекспировских строк отделялась от их жизни, от кровавого месива, повседневных неудобств, физических и духовных страданий, но это лишь возвышало в ее глазах отца, и когда она рассказывала об этом Антону, то голос у нее дрожал, и она знала — он понимает ее, он чувствует, на чем держится ее суровая, без всяких сюсюканий любовь к отцу.

Светлана не знала материнской ласки, но и сама она не была матерью. Прежде, когда они поженились с Антоном, ей думалось: как хорошо, чтобы был ребенок, как это важно и нужно, потом она перестала об этом думать.

«Почему? — вдруг возникло в ней. Это и прежде возникало, но она научилась уходить от ответа самой себе, а сейчас вдруг не смогла уйти: — Ну почему?.. Почему?..» И тут же подумала: вот что такое возвращение — не просто приезд в места, где прожита тобой часть жизни, но и возрождение всего того, что окружало в ту пору, словно все, что ты оставила здесь, все, что не решила, дожидалось, чтобы ты снова им занялась.

А потом они обедали, и отец говорил, как все скверно получилось у Антона. Отец кашлял, но это была не простуда, — наверное, нервничал, дожидаясь ее, и много курил, хотя ему этого не надо было позволять. Оказывается, эта вся заваруха с Антоном началась еще зимой, его то таскали на допрос, то отпускали, а с должности не снимали, потом как-то уж быстро закрутились дела, Антона увезли в область, состоялся суд, и его отправили в колонию.

Ни Петр Петрович, ни Надежда Ивановна не сумели с ним повидаться, потому и вызвали Светлану, чтобы та съездила к Антону на свидание, они ведь не разведены, по документам она жена ему, и свидание дадут. Найдин об этом уже хлопотал. Пока говорил отец, Надежда Ивановна не проронила ни слова, смотрела на Светлану поблекшими синими глазами, в них была мольба и боль. Светлана понимала: она не может отказать, иначе такое не простится: ни отец, ни Надежда Ивановна, ни все, кто окружают их, не простят. Она тут же поняла, почему ее вызвали в Третьяков, а не сообщили об этом по телефону или письмом: там, в Москве, это бы все воспринималось иначе, там, в Москве, были другие заботы и другой долг, там, в Москве, она вполне бы могла посчитать — если откажется от свидания с Антоном, то сделает это во имя других, более важных целей, и это будет выглядеть бесспорным. Но здесь, в Третьякове, — другой отсчет, здесь ее мгновенно окружила прошлая жизнь с ее прошлыми обязательствами, и московские дела оказывались по сравнению с ними лишь суетой.

— Что же вы сейчас-то спохватились? — только и сумела сказать она.

— Да прежде казалось: обойдется.