Иосиф Герасимов - Ночные трамваи

— Это до чего довели флот! Барахолка, толкучка! Не моряки — фарцовщики, базарные сбытчики. А почему?.. Да прежде всего — начальство такое. Вот придем в порт, поглядишь, что будет. Какие только хабарники на борт не полезут. Называются — власти. И санитары, и профсоюз, и пожарники, да свои, из пароходства. И все ручки будут тянуть — дай. Кому сигареты, кому бутылку, другому — шмотье. Не дашь — акта не подпишут. Команду на берег не выпустят. Тогда тебя матросики живьем схарчат. Да мы еще ничего. Мы — лесовики. Правда, четыре трюма. И сухой груз возим. А вот когда «пассажир» приходит… Мамочка, как же его чистят! Средь бела дня грабеж. И «караул» не крикнешь! А если капитана трясут, то матросу что… Матрос видит: начальнички, как «несуны» из столовки, с сумочками сходят. И матросик думает: а что я, рыжий? Он тебе правдой-неправдой найдет, как барахло в порт привезти. А жена на толкучку снесет. Семье дополнительный рубль. Так к этому попривыкли, что в кадрах в открытую спрашивают: а что я с «Арсеньева» иметь буду? Куда он заходит?.. Есть ведь места вроде Гонконга или Сингапура, где барахло по дешевке на всяких малай-базарах идет… Так это порядок на флоте?

Что мог Антон ему ответить? Он уж обжегся однажды обо все это. Когда попал на первый «пассажир», был еще неопытен и полез на скандал. После трех месяцев «пассажир» вернулся в порт. Шел дождь, жены и родные моряков мокли под ним, среди них была и Светлана, стояла, прижимаясь к стене под козырьком склада, к трапу родственников не пускали, а на лайнер поднялась толпа людей, они обходили каюты, ресторанные залы, машинное отделение и по очереди небольшими группками затем двигались к каюте капитана и помощников, куда до этого почти полдня таскали блоки американских и английских сигарет, французский коньяк и какие-то коробки с сувенирами. Капитан принимал не всех, только, видимо, людей с особыми полномочиями, других принимали его помощники, а потом вся эта толпа так же группками, размахивая красивыми упаковочными пакетами, спускалась на берег, и только после нее к родным своим могли сойти моряки. Антон слышал прежде обо всем этом, но видел впервые, озлился, пошел к первому помощнику, тот его послушал, сказал спокойно: «Таков обычай. В родной порт с пустыми руками не приходят. В службах люди сидят, в море не выходят, им ведь тоже уважение надо делать».

На второй рейс Антона на этот «пассажир» не взяли, пошел на сухогруз. Потом товарищи ему выговаривали: да ты просто ничего в морских делах не смыслишь и лучше в это не суйся, не контрабанду же везут, а презенты.

— А в войну я сам взятку япошкам дал… — рассмеялся Кузьма Степанович. — Они между Курилами и Камчаткой додумались таможенный досмотр устраивать нашим судам, что из Штатов по ленд-лизу товары везли… Во время было!.. Народу совсем, почитай, не хватало. Американцы нам пароходы типа «либерти» давали. Интересные, понимаешь, посудины. На одноразовое пользование рассчитаны. Мол, потонет, не так уж и жалко. А между прочим, некоторые из них до шестидесятых годов ходили. И ничего. А?!.. Придем в Ванкувер, а оттуда, допустим, два новых парохода вести надо. Делили команду. Хороших матросов в командный состав переводили. Меня самого так до капитана довели. Капитан порта дал свидетельство, что могу пароходом командовать. И все тут… Это ведь потом я доучивался. Курсы капитанов кончил в пятьдесят третьем. Экзамены принимала Анна Ивановна Щетинина. Слышал небось?.. Первая женщина-капитан. Принимала, а сама смеялась: «Ну что его спрашивать, он в такой обстановке суда водил… Смешно даже экзаменовать». А все же спрашивала строго… Конечно, этот японский таможенный досмотр — хреновина одна. Ну, поднялись на борт. Я — часовых у рубки. Часовых у трюма. А японцы голодные, замерзшие. Жалко их стало. Дал я им несколько буханок хлеба, консервов. Они эдак низко, низко поклонились и ушли… А было! Чего только не было! Я, когда первый раз судно вел, — нас двое за штурманов. По двенадцать часов вахту стояли. Вот был флот! Тогда, понимаешь, честь моряк имел. Да и потом… А, да ну их всех. Мне все одно теперь, кончилось мое капитанство…

Потом, когда почти две недели они шли через штормовые моря к Владивостоку и Антон получше узнал Кузьму Степановича, то понял: тогдашний первый разговор был всего лишь его нервный выплеск, потому что уходить ему с «Арсеньева» не хотелось и он боялся: его отправят на пенсию или перед новым рейсом не пропустит медицинская комиссия. Не хотел он уходить с парохода вовсе не потому, что чрезмерно любил море, а некуда было: жена давно от него ушла, новой он не обзавелся, дочь выросла, живет где-то в Пензе, у нее своя семья, свои заботы-хлопоты, в городе у него комнатенка в общей квартире, ничего он за свою работу не нажил, на судне он капитан, хозяин, а на берегу надо самому себе готовить завтрак, ходить, как другие пенсионеры, в магазин с авоськой за кефиром. Более всего его пугал этот образ: старик с бутылкой кефира в авоське, потому что именно такими он встречал своих давних товарищей и всегда жалел их. Когда он вел посудину в дальние края, вез на ней груз в другие страны, то чувствовал себя еще многое могущим человеком, но как только надо было возвращаться в родной порт, заводился, накручивал себя: слава богу, Антон оказался у него на борту, с него он и начал свою накрутку, и потом, чем ближе подходил к Владивостоку, тем ворчливей и яростней становился…

Но все это Антон узнал позднее, а в тот день, когда грузился «Арсеньев», он перебил Кузьму Степановича:

— Зря вы, мастер, своих-то поливаете. Что есть — то есть, но не все такие. У нас начальник пароходства был сильный мужик. Сутками работал. Два инфаркта пережил. Когда в больнице лежал, велел около себя телефон поставить. Его не то что любили — жалели. Он этих барахольных дел терпеть не мог. А в службах такой народ собрался: всё сделают, чтобы приказ начальника на дно пустить, если их не ублажишь. Он об этом узнал, стал чистить пароходство. Да не тут-то было. Его самого выперли… По состоянию здоровья. А мы-то все знали: нет, не из-за этого. Мешал кое-кому. Да, видимо, и тем, кто повыше… Вот какая получается страшная вещь на флоте: те, кто за честь морскую готовы вести войну, от тех и стараются частенько избавиться. Установилось такое правило: не подмажешь — не уйдешь. И к этому привыкли. И это обороняют. А кто? Да в первую очередь службы. А мне, мастер, куда теперь? К ним на работу? Нет, туда мне дороги нет. Я там не выдержу. Много дров наломаю… Так куда ж теперь?

— Что, на одном флоте, что ли, свет клином сошелся? — пробурчал Кузьма Степанович. — Молодой еще. Всюду себе дело найдешь.

Он думал об этом потом, когда вышли в море, думал: а в самом деле надо уходить на землю, надо жить там, где хочется.