Иосиф Герасимов - Ночные трамваи

Воля и напор. Потом прошло много лет, и он не раз слышал упреки в том, что не умеет бороться за себя, неважно, что он старается честно выкладываться, отдавать себя всего тому, чем занят, — это не главное, не решающее. Конечно, сравнивать себя с Петром Петровичем он не мог, но ведь за Найдиным была война, да еще какая, он закончил ее в тридцать пять лет генералом, ему еще служить да служить, а он вышел в запас после того, как хорошо намаялся по госпиталям; правда, ходили слухи: ему, мол, предложили уйти то ли из-за Светкиной матери, то ли еще по каким причинам, но даже Светлана об этом не знала, а Найдин не рассказывал. Он Героем-то стал еще в сороковом, во время финской войны, когда их не так уж и много было, а в сорок первом с полком своим стоял до приказа «отойти», сумел закрепиться за железной дорогой и долго держал этот рубеж. Обо всем этом Антон прочел в старой книжке, выпущенной еще в войну…

Найдину и говорить-то иногда ничего не надо было, стоило ему взглянуть на какого-нибудь строптивого эдак по-своему, из-под бровей, как тот сразу скисал; от него всегда веяло странной непреклонной силой, за которой и разобрать нельзя было, что стоит… А может, ничего и не стояло, просто в Третьякове привыкли его слушаться во всем?.. Да нет же, ведь сунулись они нынче после загса в этот ресторан, как у входа в гостиницу им преградил путь вышибала в ливрее с золотыми галунами — ну прямо адмирал, не меньше, да еще усы закручены вверх, как у николаевского солдата, а Найдину стоило шагнуть вперед, приподнять руку, как этот самый вышибала не только попятился, но еще и поклонился, будто перед ним был какой-то уж очень высокопоставленный чин… Воля и напор. Но ведь сам-то Петр Петрович не выставлял их напоказ, это само как-то проявлялось, он никогда не заводился, не вступал в спор, не заходился в истерике, просто действовал, как хотел, он и палкой тогда огрел Антона молча, словно считал: так и должно быть, а потом ни разу об этом случае не вспоминал…

— Неужто вы и впрямь считаете, — спросил Антон за ресторанным столиком у Петра Петровича, — что я за себя постоять не могу?

— За себя постоять — этого еще мало, — ответил Найдин и усмехнулся, но тут же согнал усмешку с губ, вздохнул: — Ладно. Живите, ребятки. Может, вам и в самом деле повезет.

Антон не понял тогда, что вкладывал Найдин в эти слова, но потом размышлял над ними в разное время: и когда учился, и когда уж ходил на пароходе, в часы вахты при безмятежном море. Понял: Найдин считал — мало кому на свете везет в семейной жизни, уж очень зыбко счастье, дарованное ею.

Все же какая-то смута осталась у него после того, как покинули они ресторан «Европейской». Трое суток они безвылазно жили в небольшой отцовской комнатенке на Васильевском острове, даже за хлебом не выходили, любовь этих трех дней была у них такая яростная, что, когда настало время расставаться, они вышли на улицу и у обоих закружилась от слабости голова, а он тогда самодовольно думал: врет все этот Найдин, ведь вон какая Светка сильная и отчаянная, а вся была подчинена ему, вся без остаточка. Разве слабому она бы подчинилась?..

И началась их странная жизнь. Она жила в Москве, он — в Ленинграде, а виделись они опять же в том самом Третьякове.

Он ждал каникулярных дней и знал: Светка ждет; встречи были полным отрешением от всего земного, они жили только друг другом, а потом все продолжало существовать в памяти, и, хотя учеба была тяжкой, выматывала порой так, что хотелось лишь добраться до койки, отлежаться, он возвращался мыслями к Светлане.

Он мучился воспоминаниями о Светлане, мучился ревностью, хотя ничего подробно о ее жизни в Москве не знал. Потом, когда начал плавать, после рейса мчался как угорелый к ней в Москву, или она оказывалась в порту — то в Ленинграде, то в Одессе… Но все это было первые годы, а потом… Не поймешь, что случилось потом… В плавании чего только не наслушаешься от товарищей: кто без умолку говорил о верности своей жены, кто тоскливо страдал, слал отчаянные письма и телеграммы, разлуки были долгими и тяжелыми, и, конечно, не все жены выдерживали их.

Антон знал: со Светланой тоже должно что-нибудь случиться, не может миновать его эта беда, как никого она не миновала, только одни умели душить в себе ревность, другие рвали с женами, находили новых, но и это не спасало. Он, конечно, видел: она стала за эти годы другой, в ней собралось что-то в тугой узел, и взгляд зеленых глаз сделался колким, совсем почти как у Найдина, она пыталась ему много раз рассказывать что-то о делах своих, но он ее не понимал, да и как он мог понять, когда ее наука с его делом никак не пересекалась. Когда он привозил ей какие-нибудь подарки, она оставалась к ним равнодушной, особенно к шмотью, усмехалась, говорила: «Не надо ничего мне везти. Все я куплю в Москве». Только радовалась раковинам, он навез их черт знает сколько… Нет, конечно, он не был столь глуп, чтобы не понимать: они живут в разных жизнях, ее не интересует то, чем мучается он. Конечно, он все это понимал и сам удивлялся, что до сих пор считает ее своей женой. Однажды он и сказал ей об этом, а она ответила:

— Знаешь, Тошка, я ведь тебя ни в чем не неволю. Если тебе в тягость — можешь ко мне не приезжать.

— У тебя кто-то есть?

Она поморщилась, ответила:

— На эту тему говорить не будем. Неинтересно.

— Тогда, может, разведемся?! — вспылил он.

— Если тебе это нужно, — пожалуйста… Но разве это имеет какое-то значение?

— А что имеет?

Она подумала, погладила свой выпуклый лоб, пожала плечами:

— Да ничего… Просто когда мы кинулись друг к другу, то были очень молоды.

— А сейчас постарели?

— Может быть, и нет, но стали другими. Во всяком случае, я не могу быть просто женой моряка…

Так вот они расстались, но не развелись; он в кадрах числился женатым и знал: это облегчит его службу. Писем больше ей не писал и сам не получал от нее.

А в ту новогоднюю ночь на «Арсеньеве», когда ушел он из каюты капитана, а за бортом гудел набатными колоколами шторм и было так муторно, так тяжко, что он, не знавший ни одной молитвы, готов был пасть на колени и в экстазном забвении молить судьбу, чтобы она даровала ему возвращение к Светлане, которая не столько виделась, сколько ощущалась им как некий светлый маяк в непроглядной ночи, и все надежды исходили от нее. Он зол был на капитана, клял его, считая мерзким старикашкой, поганившим веру в чистоту женщины, хотя знал, что Кузьма Степанович не врет. То, о чем рассказывал капитан, было слишком далеко от Светланы, а все же мнилось: это и на нее бросает тень, такую связь трудно было объяснить, но она существовала и вызывала потребность защитить Светлану, хотя, скорее всего, она ни в какой защите не нуждалась.