Иосиф Герасимов - Ночные трамваи

Да, конечно, у него не сложилось ничего хорошего с Владленом Трубицыным, хотя тот поначалу проявил к нему серьезный интерес, послал учиться, открыто говорил: я, мол, в тебе, Антон, вижу надежного человека. Но они задрались тогда из-за того, что Антон не принял его угодливости перед начальством, ни его дешевых поборов, ни желания подняться по крутой лестнице вверх. Впрочем, сейчас, после того, что Антон наслушался в колонии и навидался людей, ворочавших не районом, а иногда целой армией деляг, создававших свои системы обогащения, круговой поруки, и еще много всякого другого, Владлен Трубицын казался ему мелким суетливым человеком с высокомерной осанкой, утверждающей: он живет согласно велению времени… Вот ведь, черт возьми, когда они с ним впервые столкнулись, а потом Антон не только послал Трубицына подальше, но привез к нему связанного Кляпина, таскающего по-мальчишески для хозяина арбузы с бахчи, да и резко говорил, что не приемлет деляческий стиль председателя… Но ведь те, кто работает в его подчинении, видят и ныне в нем руководителя!.. А как объяснишь людям, кто такой Трубицын? Антон пытался об этом говорить с директором завода Потеряевым, тот морщился, ответил: я таких разговоров не люблю, давай делать свое дело, как требуется, а все остальное выявится само. Может быть, Потеряев был прав. Но прав для себя. А вот для Антона все обернулось иначе, и он потом не раз ругал себя, что только выражал недовольство Трубицыным, а не пошел на него открытой войной… А надо было идти… Надо было бы, тогда, может быть, и не случилось этого срамного суда, не объявился бы Фетев, которому тоже, как и Трубицыну, нужно делать свою игру, на все остальное наплевать…

Когда заварилось дело со взяткой, сначала Антон был беспечен — это надо же было быть таким наивным, чтобы твердо верить: я невиновен, и в этом легко разберутся. Но когда завертелось все быстрее и круче, он чуть не сошел с ума, настолько был потрясен происходящим…

А может, и в самом деле Топан давал ему деньги и он предложил долю Вере Федоровне, может быть, это все и происходило, но он был в каком-нибудь забытьи и не помнит… Можно было легко спятить, можно было сделать признание: все правда, что говорят Круглова и Топан. Но ведь в самом же деле этот черноглазый мужик с огромными руками, мягко перекатывающий при разговоре «л», семьянин, работяга, из которого иногда за весь день и слова не выжмешь, вдруг утверждает: да, давал, раньше ведь условились… Ну Кляпин, это черт с ним! — тут все понятно. Но те двое, он бы сам пошел на костер, доказывая их честность, в которой не сомневался… Что с ними стало? Как это все могло случиться?

От Светланы не было вестей, но в нем жило неизбывное ощущение: она подаст свой голос, ведь она может и не знать всего того, что с ним случилось.

И гром грянул. Он вернулся с работы, наломался он крепко, ноги, руки гудели, он привычно направился к бараку, но его удержал дневальный:

— Давай в караулку. За тобой телега с вертухаями. Начальничек кличет. — И тут же запел: — Эх ты, начальничек, ключик-чайничек, отпусти на во-о-олю… — Дневальный уходил, и за ним уходила песня: — Да ты напейся воды холодной, про лю-ю-юбовь забудешь…

Его привезли в зону к ночи, велели утром привести себя в полный порядок, выбриться и повели к майору Тот дыхнул на него луком, сказал:

— Свидание тебе, гражданин Вахрушев. Жена приехала.

У него чуть не вырвалось: «Какая жена?» — но он сдержался, вышел с конвойным в коридор, тот указал на серую дверь. Антон переступил порог и увидел Светлану. Ему показалось: где-то внутри произошел взрыв и сейчас его всего разнесет на части, но она кинулась к нему, и прежнее, молодое, буйное вернулось, он торопливо протянул к ней руки и легко, как бывало когда-то, подхватил с пола…

Светлана проснулась от тонкого дребезжания стекол, этот звон исходил не только от окна, но и от белых шкафов, что стояли подле противоположной стены; увидев их, Светлана сразу вспомнила: ночевала в медпункте и ее пустила сюда под вечер узкоглазая медсестра с плоским лицом — скорее всего, бурятка. Но говорила она по-русски чисто, без малейшего акцента. Она пустила Светлану, когда та почти отчаялась найти какое-либо жилье, сказала: «Ладно, ночуй, только паспорт давай и еще какой есть документ». Светлана отдала ей институтский пропуск, корочки его были сделаны из хорошей искусственной кожи с золотым тиснением, — наверное, этот пропуск произвел на сестру впечатление. Та указала ей место на топчане, укрытом белой простыней, потом дала одеяло, но это уж после того, как они почаевничали.

Сестру звали Кирой. Светлана подумала, что, пожалуй, этой молоденькой низенькой женщине такое имя вовсе не подходит, но объяснить, почему не подходит, не смогла. У Киры тут же, при медпункте, было свое жилье — комната с тяжелым шкафом, тяжелым диваном, который, видимо, раскладывался, и квадратным столом. На стенах висело множество всяких картинок: здесь и хорошая копия «Подсолнухов» Ван Гога, и акварельки, и просто вырезки из журналов; картинки выглядели весело на темной бревенчатой стене.

Кира подала к чаю мед, Светлана достала из своих запасов твердой колбасы. Кира ее долго разглядывала, понюхала, сказала:

— Однако такой у нас нет. Из Москвы?

Колбасу Светлана добыла не в Москве, а в областном центре через знакомых отца, пока ей готовили документы, но Кире говорить ей об этом не хотелось, ответила:

— Да, конечно.

— Я там не бывала… Может, и не придется, — говорила она ровно, и в ее голосе не было сожаления, да и вообще, как поначалу показалось Светлане, голос Киры был лишен какой-либо интонации, так обычно произносят хорошо зазубренный текст. — Там интересно жить?

— А ты как думаешь?

— По телевизору, однако, интересно. А как по-самодельнешнему?

Светлане вовсе не хотелось вести какие-либо откровенные разговоры, она намаялась, устала так, что готова была свалиться и заснуть прямо на полу.

Путь в этот поселок оказался тяжелым, она, можно сказать, продиралась через всякие непредвиденные преграды: надо было лететь с двумя пересадками, первая ночью, шел дождь, и люди в стандартном аэропорту, сделанном из стекла и бетона, теснились друг к другу, сидели на лестницах, на чемоданах, потому что рейсы по каким-то направлениям откладывались. Однако самолет, на котором надо было лететь Светлане, пришел вовремя, но места ей не давали, она пробилась к диспетчеру, накинулась на него с ходу, размахивая документами, но диспетчер и документов не стал смотреть, сказал: обождите два часа, будет другой самолет, она согласилась — подожду, но тут же заставила дать ей на следующий рейс место. Он поворчал, поворчал, но сделал отметку на билете. Два часа она слонялась по вокзальным залам, набитым разным народом, где смешивались запахи мокрой одежды и дезинфекции. В буфете продавали прокисшую желтую воду, даже сигарет не было. Вторая пересадка тоже была не легче, а Светлана спешила. Перед отлетом она позвонила в Москву Матвею, сказала, что задерживается, ей надо слетать за пять тысяч километров. Первый раз она услышала злой голос Матвея: