Иосиф Герасимов - Ночные трамваи

— Да не могу я, Петр Петрович, — расхохотался Антон. — Ведь и хлопот вам с ним…

— Да какие же это хлопоты, Антоша? Ты сам знаешь, как я лошадей-то…

— Не могу, — теперь уж строго сказал Антон — Оба под суд загремим. Лошадь государственная, подотчетная.

— Но ведь ты же их наверняка какому-нибудь хозяйству продашь. Не ради экзотики держать тебе их — И тут его осенило: — А я Трубицыну просьбу подам. Мне ведь и Ворона исполком выделил. Может, и сейчас…

И в самом деле исполком вынес решение: разрешить продать лошадь Найдину. Однако ж Антон это решение не принял, отправил в область Веру Федоровну Круглову к юристам, чтобы там проверили, правомочно ли все это. Бухгалтер ходила по всяким учреждениям, а не только к юристам и привезла еще бумаги, где сказано было: «В порядке исключения…» Конь оказался и в самом деле прекрасный, мягко-карий с коричневой гривой, и по старой памяти его Петр Петрович стал называть Вороном, хотя имя ему при рождении было дано другое. Конюшня у него на подворье уцелела, он ее подновил, и двуколку подправил, и теперь снова стал на ней ездить, хоть, наверное, со стороны это и выглядело смешно, ведь Третьяков был забит машинами, гудели даже по ночам тяжелые грузовики, легковушки, автобусы, но цоканье Ворона по мостовой далеко было слышно, он машин не пугался, шел своей дорогой гордо, только мудрые глаза поблескивали.

Однако же очень скоро заварилось дело с Антоном и Петра Петровича призвал к себе следователь. Был он из приезжих, рыжий, с бледно-голубыми глазами, белорукий, широкий в плечах, — по прежним временам ему бы молотобойцем, а не бумаги писать, — настырно спрашивал: как Антон продал Ворона. Петр Петрович сунул ему документы, да сам взялся за телефон, позвонил Трубицыну, сказал, в чем дело, следователь трубку взял, долго слушал Трубицына, вздохнул и Петра Петровича отпустил. После его по делу Антона не приглашали… Да, конечно, все, что случилось с Антоном, было неожиданно. Надя маялась, может быть, самой жестокой — материнской маетой, и он ездил не раз в область, какие только пороги ни обивал, но ничего не помогло. Да не только он, но и Потеряев бился, стучался во все двери — и ничего… Как здесь не зарониться сомнению: может, и вправду Антон виновен?

В Третьякове как заладят дожди, то не меньше, чем на неделю. Говорят, началось это, как порубили леса за заводом, ведь добрались и до отрогов гор, да и те деревья, что росли на склонах, повалили. На порубках разросся кустарник, а по низинам земля заболотилась, и оттуда поднимался дурманный туман, цеплялся за голые острые вершины гор, собираясь в дождевые тучи, а они застилали небо, и поначалу моросило, а уж где-то на третий день начинало лить ровно, и казалось, так будет всегда. Тучи нависали низко и держались недвижно. Чаще всего дождь кончался ночью. Небо внезапно обнажалось, и в нем вспыхивали яркие, сильные звезды, а уж утром под солнцем быстро просыхали тротуары и мостовые, но где были колдобины, еще долго держались лужи.

В дожди Петр Петрович чувствовал себя худо, начинала ныть поясница, ломило в суставах и в груди, это старая рана, и, чтобы одолеть боль, не выказывать своего дурного настроения, он уходил в занятия: или читал журналы, которых выписывал немало, или делал заметки для будущих уроков. Давалось это ему нелегко. Надя знала о его маете, отключала телефон в кабинете, сама снимала трубку и, кто бы ни звонил, отвечала строго, хоть и негромко: «Нездоровится… Если что передать — запишу». Она то и дело грела чайник — газ им провели лет пять назад, поставили плиту, — заваривала крепкий чай с липовым цветом. Стараясь ступать тихо, заходила к Петру Петровичу, ставила большую его кружку на стол и уходила.

Она не сразу поняла, когда в телефонной трубке раздалось:

— Надежда Ивановна, это я, Света. Сейчас подъеду…

— Какая Света? — хмуро спросила Надежда Ивановна, но уж когда спрашивала, ее вдруг осенило, с кем говорит, и закричала: — Господи! Да где же ты?!

Светлана рассмеялась:

— Что, отец опять хандрит? — и неожиданно пропела: — Не плачь, девчонка, пройдут дожди… Я на автостанции. Беру машину и мчусь к вам. Есть хочу ужасно! Хоть яичницу приготовьте!

Надежда Ивановна хотела сказать: да какую яичницу, у нее, слава богу, обед есть: и борщ, и котлеты, но спохватилась, крикнула:

— Да жду я тебя. Жду!

И тут же Надежда Ивановна сорвалась с места, побежала к мужу, ударила ладонью по дверям, они шумно раскрылись, но Петр Петрович даже не вздрогнул, он сидел за столом, охватив темную, отполированную до льдистой глади голову, зажав уши ладонями.

— Петя! — крикнула она. — Света… Света приехала!

Он повернулся, и у нее сразу дрогнуло сердце: потускнела, поблекла его неожиданная зелень глаз, покрылась мутью, как ряской стоячая вода, а щеки еще более провалились, и сквозь вечный его загар проступила серость. Она и не помнила его таким, ей сделалось страшно: может, он и в самом деле заболел?

— Что с тобой, Петенька? — тихо проговорила она.

А он молчал, неподвижно смотрел, тогда она поняла: он не слышал того, о чем она кричала, ей бы повторить, а она, содрогнувшись от приступа жалости, пробормотала:

— Худо тебе?

— Худо, — тихо ответил он.

— Так, может, того… может, ляжешь…

— От лежания не полегчает, — сказал он. — Мне на душе худо. Вот жизни скоро конец, а я определиться все не сумел… Вот, не сумел.

— Да что ты, Петя, о таком… Хоронить-то себя зачем раньше времени?

— А кто знает, когда это время? Может, оно прошло, это время.

Тогда она уж совсем ужаснулась и от страха притопнула ногой, крикнула:

— Светка вот-вот тут будет. А ты за упокой завел!

И сразу муть слетела с его глаз, он понял, что случилось, и вскрикнул:

— Так что же ты мне голову морочишь?!.. Где она?

— Да я докричаться до тебя не могу. Едет она от автостанции!

Он сразу же вскочил, стал через голову, не расстегивая, как гимнастерку, стаскивать с себя байковую рубашку в клеточку, в которой любил ходить дома, кинулся к шкафу, нашел белую, парадную, и сразу же прикрикнул на Надежду:

— У тебя в комнатах убрано? — хотя ведь знал: у нее всегда прибрано, она грязи терпеть не могла, все вылизывала. И пока он суетился, под окном заскрипела машина, он увидел сквозь мокрое стекло, как Светлана вытаскивает чемодан из багажника, ежась под дождем, и кинулся к крыльцу. В сенях споткнулся о ведро, чуть не упал, но успел к дверям, распахнул их до звонка, раскрыл объятия, и Светлана кинулась в них, вскрикнув:

— Папка!

И вся та смута, что накопилась в нем за дождливые дни, точила его и мучила, вдруг как бы собралась в один комок, схватила удушливой рукой за горло, и он заплакал, целуя ее мокрые волосы.

— Вот это да! — ахнула Светлана. — Да что же это с тобой, отец?