Иосиф Герасимов - Ночные трамваи

— Что ты, Светочка? — проговорила она.

— Нет, вы поглядите на него, на этого комдива поглядите! И пусть он вам скажет: сколько маме моей было лет, когда он ее к себе увел. Она ведь так и умерла не расписанной с ним.

Петра Петровича Найдина вроде бы ничем нельзя было пронять, а тут как открыл рот, так и закрыть не смог, и снова вся его голова заблестела потными каплями, а Надежда Ивановна испугалась так, что замахала обеими руками:

— Да бог с тобой, Светочка… Да что же это ты…

Найдин посидел молча, так же молча встал, пошел к двери, было слышно, как отъехала от ворот двуколка. Только это произошло, как Светлана, прижав руки к лицу, упала на стол и разрыдалась, да так громко и безутешно, ей и в самом деле сделалось страшно, по-настоящему страшно, она любила отца, и то был первый бунт ее против него. Антон кинулся за водой, хотя на столе стоял чайник. Светлана вся съежилась, плечи ее словно на глазах усохли, Антон хотел ее погладить по голове, она с силой оттолкнула его:

— Да уйди ты к черту!

Но тут же ткнулась в подол Надежды Ивановны и еще жалобней завыла, а мать сделала Антону знак, чтобы тот оставил их. А Светлана все плакала и находила в этом сладостное утешение.

До Третьякова от Москвы чистой дороги, если повезет, по нынешним временам около четырех часов: сперва самолетом до областного центра, а там рейсовым автобусом, который ходит через каждый час. А прежде, когда меня занесло туда, это лет двадцать назад, до городка было от Москвы более двух суток езды, да и дорога была маетная, поезда ходили скверные, а в сам Третьяков чаще всего добираться нужно было на попутных, потому что редкие автобусы брались чуть ли не штурмом, а за шоссейкой следили плохо: то навезут гравия, чтобы выровнять колдобины, а он лежит кучками по обочинам, пока какой-нибудь лихач на самосвале не собьет такую кучку и она начинает бугриться наростом на гудроне, то в щербатом месте ливень размоет полотно и долго держится непросыхающая лужа. Машины охают, стонут на дороге, и добираешься до старенькой гостиницы, словно выпотрошенный. Но все это — в прошлом, хотя и нынче дорога на Третьяков не так уж хороша, но ее расширили, она стала просторней, и движение на ней бойкое, даже по ночам гудят тяжелые автомобили, везут разные грузы, бывает, и бьются друг о друга, а то и влетают в кювет. Всё бывает. Нынче ведь время прыткое, и в маленьких городах на улицах в особые часы начинается толкотня, какая бывала прежде только в Москве. Спешат люди кто по делам, кто в магазины, чтоб успеть купить товар, который так вот, запросто, не потолкавшись в очереди, не возьмешь, кто домой к телевизорам или чтобы успеть переодеться и кинуться в дискотеку на танцы, где мигают в ритм цветные огни, пахнет по́том и духами, а у окрашенных в разные цвета колонн, посмеиваясь, поправляя на рукавах красные повязки, топчутся настороженные дружинники… Да мало ли у кого какие заботы, их нынче хватает, неспешной жизни нет даже у пенсионеров — у них свои разные общества, беседы, проверки.

Третьяков мне помнился как город, раскинувшийся на огромном горбатом холме, улицы его стекали вниз от обширной площади, на которой главным зданием были старинные торговые ряды — словно уменьшенная копия ленинградского Гостиного двора, двухэтажные, с многочисленными арками. Двадцать лет назад в этом здании помещались не только магазины, но и различные конторы, хотя саму площадь, залитую асфальтом, обрамляли новые, казенной постройки дома, в них тоже были конторы. Говорят, прежде это место было веселым — сюда съезжались из окрестных деревень и поселков люди на ярмарку. Торговали не только хлебом, поросятами и птицей, — гуси третьяковские были в особой славе, — но и разными поделками из металла и знаменитым, особой выделки хромом, из которого шили скрипучие сапоги.

В каждом российском городке непременно отыщется человек, а то и целая группа людей, которые будут собирать всякие были и небыли или создадут музей, куда стащат оставшиеся от прежних времен предметы быта, книги, грамоты, и среди добровольных краеведов нет-нет да и попадется такой, что способен описать свой край. В этих книгах, изданных местными издательствами, дается история города от древнейших времен до наших дней. Есть такая книга о Третьякове; тот, кто захочет, всегда может ее найти и узнать, что прежде тут была деревянная крепость, расположенная на холме, с которого издали была видна пыль на дорогах от вражеской конницы. Крепость поставили из-за рудников, они были немного северней самого города, там, где начинаются отроги гор. Холм, на котором стоит Третьяков, вроде границы между степью и подножием горного хребта, от которого на восток тянутся леса. Скорее всего, тянулись, потому что ныне их сильно проредили, да и раньше, как стал в котловине завод, не щадили порубками.

Завод старый, принадлежал когда-то Турчанинову, который откупил земли у башкир, сюда, в эти места, к Третьякову прежде башкиры и татары гоняли скот, так как места были сочные. Если смотреть с горы, то видно почти все предприятие, оно, по нынешним временам, небольшое, цеха раскинулись подле пруда, жмутся друг к другу, цеха старые, прокопченные. Много раз говорили: вот-вот вообще завод прикроют, кому он сейчас нужен такой? А когда-то был знаменит, давал прекрасное железо. Между прочим, в книге, где пересказывается история Третьякова, приведена запись конца восемнадцатого века:

«При сем заводе число работников весьма мало, а из снастей только две молотовые, каждая о трех молотах; доменная, в коей один плющильный молот для железа, а другой для меди; якорная кузница, где заводские снаряды приготовляются. Кузница о двух горнах, и одна ныне не употребительная каменная точильня. Все они состроены из кирпича».

В разные стороны от завода расползлись по склонам домики поселка, в недавние времена поставили несколько новых стандартных многоэтажных, и ныне поселок слился с Третьяковом.

Старая домна сохранилась, она пустует, на нынешние не похожа — эдакая восьмигранная башня с круглыми, как бойницы, оконцами, с железной крышей вроде огромной полосатой ермолки. Домну почему-то берегут — скорее всего, как старинный памятник, говорят, более нигде таких строений вообще не осталось. Завод-то и пущен был с этой вот домной да еще кричной фабрикой. Ну, ее-то, конечно, ныне нет. Да сейчас и позабыли, что был такой кричный способ передела чугуна в железо. Делалось это так: на верх горна, наполненного древесным углем, укладывалась чугунная крица — сырец. Капли расплавленного металла стекали вниз, сплав садился «товаром» на донную, обычно охлажденную плиту, а потом этот самый «товар» поднимали и снова расплавляли — так до трех раз. Металл освобождался от шлаков и прямо из горна шел на перековку и разрезку. Это я вот к чему рассказываю: лет двадцать назад в Третьякове удивились, какого высокого качества металл давал старинный завод. По аварийной надобности производилась реконструкция плотины, разбирали каменную кладку, уложенную полтора века назад, она схвачена была железом, и когда его взяли для проверки, то увидели, что на металлических связках сохранилась ковочная окалина. Это и было то самое кричное железо, выдержало оно в воде сто пятьдесят лет, наверное, и еще могло держаться. Об этом писали в местных газетах, а среди рабочих были споры: вот нынешнюю сталь в мартенах варим, а она столько продержится ли?