Иосиф Герасимов - Ночные трамваи

Антон и себя мог причислить к таким, кто лез напрямую за истиной, но это было не совсем так. Он ведь только начал свою работу, только еще по-настоящему разворачивался и никому не мешал. Он не замахивался ни на какое крупное дело, которое могло бы ущемить или унизить людей, он лишь учился хозяйничать умно и серьезно, и потому с ним лично незачем было сводить счеты даже Трубицыну, Антон ничем серьезно ему не угрожал. Так что же произошло? Почему он оказался здесь?

Размышляя обо всем этом, он понял: на его месте мог оказаться и другой. Людям, что были облечены властью, необходимо стало показать, что они не отстают от веяния времени, иначе их попрекнут, и серьезно, что они не понимают процесса. А этого допустить было нельзя, и если в других областях успешно велась борьба со взятками, то такая борьба должна была пройти и по их области, и надо было поспешать с ней, в скачке нельзя отстать, сомнут. Искать же истинное всегда трудно, а сроки не ждут, чтобы их поторопить, и существуют такие, как Фетев.

Да, Антон нашел разгадку, хотя понимал — она не облегчает его участь, но дарует надежды: всякое нечестное рано или поздно выявляется, обнажая всю скверну, однако произойти это может далеко не сразу. Антон и терпел, хотя и разослал повсюду письма, — да ведь их рассылают почти все, оказавшиеся в колонии. Он терпел и познавал окружающее с тем, чтобы, когда выйдет на волю, продолжить свой путь уже опытным и сильным, которого вот так просто, как случилось, в угол не загонишь. У него были надежды, терпение и Светлана, а это не так уж и мало.

То, что поначалу казалось чуть ли не решенным, наткнулось на множество преград. Петр Петрович приехал в Москву, понимая, как нужен Светлане. За месяц произошло немало событий: умерла Вера Федоровна Круглова от внезапной остановки сердца во сне, наверное, не выдержала тяжкого гнета, навалившегося на нее; Лось лежал в больнице, и к нему не пускали; в Третьякове и области все напряглось в ожидании перемен, потому что на пенсию был отправлен Первый, снят с работы Второй.

На похороны Кругловой собрался чуть ли не весь город. Когда отошли от могилы, Найдин дал Потеряеву копию письма Веры Федоровны.

Александр Серафимович побагровел, круто сдвинул брови, сказал: теперь и на нем вина, он от нее не отрекается и всем, чем может, готов помочь. На что Найдин хмуро ответил: пусть сначала позаботится о семье Кругловой, о детях ее и муже.

В Москве Светлана встретила отца на вокзале, он сразу отметил, что ее взгляд посуровел; дорогой она рассказала, как тяжко пробивалась из одного кабинета в другой, на завтра у нее назначена встреча на Пушкинской улице, она добилась ее, записав и Найдина на прием, но и это далось нелегко.

Их принял невысокий очкастый человек, сообщил, что дело сложно, у них всего лишь отказ от показаний одного из свидетелей, которого уже нет в живых. Найдин заговорил резко — они ведь и не просят ничего, а лишь проверки; на что невысокий ответил: не торопите, уж очень ныне трудное время.

Они вышли от него, прошли к скверу у Большого театра, Найдину захотелось там побыть — много лет назад он приезжал в этот сквер в майские дни.

Они сидели на скамье, за сквером двигался густой поток машин, солнце дробилось в мощной струе фонтана, а Найдин слушал, как Светлана говорила; дело теперь не только в Антоне — нельзя дать победить в этой скачке тем, кто мешает обнажить истину.

Он слушал ее, и, как уже бывало, ему виделась Катя… Надо бежать через поле, если не добежишь, то не будет связи, а без нее не выиграешь боя.

Могучий шум обтекал деревья, бил фонтан, и трепетали листья сирени.

1984—1985

Павел Петрович не сразу понял, что происходит, чудилось: в стылой мгле движутся на скорости трамваи, дуги их, проскакивая стыки проводов, обдают небо фиолетовыми вспышками. Так шли трамваи в ночи из города к заводу, а потом обратно, они разворачивались на кольце, из проходной к вагонам бежали люди с носилками. Может быть, в ту ночь собрали к месту аварии все городские трамваи, потому что не хватило машин «скорой помощи», да их и было-то раз-два, и обчелся. А потом небо между заводом и поселком полыхало от вспышек. Он бежал с матерью, догоняя скрежещущий вагон.

Такое снилось ему много раз, и он знал: сон не к добру, за ним последуют неприятности; люди только делают вид, что не верят снам, а на самом деле…

Когда сознание прояснилось, Павел Петрович подошел босиком к окну, отдернул штору. При мигающем свете фонарей гнуло деревья, листву их словно обжигало зеленым пламенем с бледно-рыжими язычками: у высокого дерева треснула вершина, качнулась и, ослепив белизной надлома, рухнула вниз, сгинула в темноте. В то же мгновение молния озарила двор, уставленный машинами, купол церкви вдали; рвануло так, что стекла в окне заныли. Потом все звуки заглушил тяжелый плеск воды; очертания домов смазались, а фонари расплылись в маслянистые пятна. Павел Петрович заметил, как в нескольких окнах на противоположной стороне улицы зажегся свет и сразу же погас — гроза разбудила не только его. Он перевел взгляд в ту сторону, где стояли машины, нашел свою и задернул штору.

Захотелось пить, Павел Петрович нащупал на тумбочке стакан с водой — вот уж несколько лет он ставил его на это место перед сном, чтобы не тащиться на кухню, — сделал несколько глотков и лег в постель. Можно было бы и уснуть, но тяжелый плеск дождя мешал. Павел Петрович обычно не маялся бессонницей, просто иногда просыпался средь ночи от боли в спине или суставах, но вскоре опять засыпал. Полтора года безделья — это ведь тоже жизнь, и к такой, если она становится неизбежностью, можно привыкнуть. Впрочем, эти полтора года он сам называл с т и х и й н ы м с у щ е с т в о в а н и е м, когда нет ни цели, ни задачи, ни обязанностей, а только возможность самому определять, как провести день, неделю, месяц; все было в его воле и власти, и ни перед кем не надо было отчитываться. Сам себе хозяин! Все же у него хватило сил отрешиться от прежнего образа жизни, не дать разбухнуть обиде. Зачем? Это он раньше был тщеславен и считал: истинное его назначение повелевать людьми во имя принятой идеи. Но еще до того, как пришлось уйти от дел, Павел Петрович понял: давно уж он стал не кем иным, как исполнителем, а исполнитель может быть плох, может быть хорош, но не способен подняться над тем, что порождено временем… И стоило к этому прийти, как происшедшее сделалось яснее и такая ясность стала приносить успокоение. Попадая в круг людей, оказавшихся в том же положении, что и он, — а подобное случалось или в санатории, или в поликлинике, или в дачном поселке, — слушая их сетования, их брюзжание: мол, не оценено столько лет самоотверженного труда, — он видел никчемность всего этого, испытывал злость. Не сдерживаясь, обрывал: раскудахтались, мол! Потом сам же и подсмеивался над собой: чего петушиться, коль все уже позади, радуйся, что пенсию положили хорошую, врачей оставили, деньги имеются. Ну а то что один — невелика беда, даже есть преимущества, вот хотя бы освобождение от каких-либо обязанностей.