Иосиф Герасимов - Миг единый

— Я расскажу, расскажу, — словно успокаивая его, произнесла она. — Ты знаешь, я ни черта не понимаю во всех этих фрейдистских штучках, хотя в свое время и прочла добрую половину книг этого Зигмунда. Наверное, я вообще не способна к таким наукам. Вот сосчитать — это пожалуйста… Но, честное слово, во всей этой истории есть что-то фрейдистское. Иногда я думаю, что дело в том, что у нас не было детей. Это всегда чревато трагедией, и когда тебе переваливает за пятьдесят, трагедия становится очевидной. Вот еще почему такие старые крепыши, как Юрий Сергеевич, влюбляются в молоденьких, они для них не только объект обожания, но и воспитания. Возлюбленная и ребенок в одном лице… Но я тебе должна сказать, Наташу он не сразу заметил. Его ведь можно удивить только поступком, в болтовню он не верил. Ну вот, она придумала одну довольно оригинальную схему. В лаборатории в нее не очень поверили. А он прозевал. Она пошла на завод и добилась, — вот это она умеет делать очень здорово и без всякого нажима, — чтобы схему приняли. Ее приняли. Результат был замечательный. Она притащила на завод Юрия Сергеевича, ткнула его носом: смотри! И он прозрел. Он увидел ее, услышал ее голос, заглянул ей в глаза. И с этого момента старый черт сошел с ума. Ты бы видел, что с ним творилось! Он вздрагивал и прислушивался — не идет ли она по коридору, он страдал, он писал стихи, — жаль, что эти тетрадки остались в Москве, а то бы я тебе показала, какие это стихи. Я дала потом прочесть их одному старому поэту, он схватил у меня эту тетрадочку и заорал: «Дайте, я опубликую со своим предисловием, для меня это честь». Конечно же я на это не решилась. Все же — интимное. Наташа стихов этих не читала. Я не даю. Незачем. Он в своей страсти дошел до того, что возненавидел меня. Но ведь я ему не мешала, я все видела и боялась хоть как-то вмешаться… Он стал ее учить. Он всего себя вкладывал в нее. Он почти, Коленька, перестал работать. Для него важна была только она одна. Весь мир — она. Мне кажется, что он и меня-то никогда так не любил… Но, честное слово, смешно наблюдать за такими мужиками. Он ведь не вылезал из своих широких одежд. А свой красный свитер доносил до дыр. А тут вдруг оделся, как фон-барон, заставил меня добыть замшевую куртку и кучу всяких водолазок. Смотреть на него было противно. Подожди-ка, я еще немного передохну…

Кафе быстро наполнялось посетителями; видимо, наступил обеденный перерыв, к ним за столик сели трое, принесли сосиски, и тот, что был помоложе, большеухий, с широким ртом и сросшимися пышными бровями, осторожно открыл под столом бутылку, — они принесли ее с собой; Софья Анатольевна бегло взглянула на соседей по столу и тотчас отвернулась: они ей не мешали.

— Ну, а дальше, в сущности, простая история. Она нашла себе этого Павла. Конечно же он способный инженер, и Юрий Сергеевич считал, что он способный. Но он рыба. Больше о нем, пожалуй, ничего и не скажешь. Диванный мальчик. Он рос под полной опекой родителей, они его берегли, он грыз науку и шоколадки. И таким вырос: все знает, ничего не умеет. Но ей он пришелся. Видимо, она решила, что может сделать из него человека. А может быть, он ей понравился, потому что такой человек ни в чем ей помешать не может? Ну вот, она нашла этого Павла, и Юрий Сергеевич ничего поделать не мог. Он начал ревновать и сходить с ума. И дошел до инфаркта. Вот и все. Наверное, он прожил бы еще много лет, наверное… Но знаешь, Коленька, сейчас минуло время, я отошла от этой истории, и я не могу его осуждать. Он выбрал свой путь, и никто не может быть его судьей. Он познал нечто такое, что не всем дано, а познав, заплатил за это. Цена оказалась слишком велика. Жизнь… Но если точно, то остаток жизни, потому что большую часть ее он прожил интересно для себя, и финал оказался ярким. Я, конечно, глупая баба и все у меня перепутано, но, видит бог, я его не только не виню, я ему завидую… Вот так, Коленька, теперь ты легко поймешь, почему я не могу без Наташи. Сначала я ее ненавидела, а потом получилось так, что я не могу без нее, как без дочери. Может, это еще и потому, что она сирота, он так много в нее вложил, что порой я его узнаю в ней… Но ты не подумай, она не такая, как он. Она машина. Правда, эмоциональная машина, но все чувства ее как направленный взрыв. Азарт, увлеченность идеей, воля… Ну, а вот жалости, грусти, тоски — не жди, этого в ней нет, этого она не знает. Она самая настоящая машина, и сконструировал ее Юрий Сергеевич, и потому, Коленька, я ее люблю и не могу жить без нее…

Ушастый разливал водку по стаканам, делал он это аккуратно, старательно, плеснет из бутылки и прицелится, примеряет, всем ли одинаково, и, обнаружив, что в одном из стаканов больше, доливает в остальные; Софья Анатольевна посмотрела, как он это делает, и вдруг решительно пододвинула к нему свою рюмку:

— А ну-ка, налей!

Произнесла она это так строго, что рука у парня дрогнула, и он, даже не взглянув на товарищей, чтоб получить их согласие, налил Софье Анатольевне в рюмку; она поспешно взяла ее и одним крепким глотком проглотила водку, не поморщившись.

— Вот это да! — восхитился ушастый. — Во бабка дает!

И едва успел он закончить, как пухлая рука Софьи Анатольевны взлетела над столом, и она влепила парню такую звонкую оплеуху, что в кафе сразу же установилась тишина.

— Какая я тебе бабка, сопляк!

Парень растерянно почесал красную щеку, пробормотал по-детски:

— Да ладно тебе!

И Николай Васильевич не выдержал, расхохотался и тут же услышал, как все вокруг начали смеяться, а парень сидел потный и растерянный, а Софья Анатольевна хлопала глазами, удивляясь — как же это у нее так вышло.

— Коленька, — просяще позвала она, — уйдем, пожалуйста, из этого вертепа.

Он оставил деньги для официантки на столе и повел Софью Анатольевну к выходу, чувствуя, как все в кафе следят за ними; они вышли на улицу, тут она глубоко вздохнула, и лицо ее при этом сделалось плаксивым.

— Ну что, Коленька, делать? Совсем я стала плоха. Ну за что, за что ударила этого милого губошлепа?

Он проводил Софью Анатольевну и, когда ехал на завод, подумал: вот все и встало на свои места, догадка подтвердилась, да он еще и прежде слышал, что Поповский перед смертью полюбил какую-то девчонку, но слухи — всегда слухи, а теперь он убедился, что все это было на самом деле… Он-то уж знал Поповского, знал, как мог тот увлечься, вряд ли это было некое слюнявое обожание старого профессора молоденькой аспирантки. Поповский не из таких, каждый шаг его по жизни был тверд, прочен, и потому это могла быть только любовь, то высокое состояние духа, через призму которого в последний год своей жизни он видел мир, и так велико оказалось это чувство, что оно всколыхнуло в нем иные силы, их хватило и на подлинное счастье и на огромную душевную щедрость: ведь не случайно появилась тетрадь со стихами, новая книга о космизации науки и техники — светлая, яркая книга, полная надежд и уверенности в будущем, и, наконец, девушка Наташа, его ученица…