Иосиф Герасимов - Миг единый

— Ну что вы, Николай Васильевич, — в уголках ее губ собрались иронические складки. — Тех, кто не любит женщин на руководящей работе, должны называть иначе. Но, наверное, пока еще не придумали нужного термина. — Она поправила сбившиеся на высокий лоб светлые волосы, стряхнула ударом пальца пепел сигареты, и тотчас исчезла ироничность с ее лица, Наташа заговорила неторопливо, серьезно: — Конечно, я бы смогла, но… Тут дело вот в чем, Николай Васильевич, пока еще начальник цеха — это не только производство, а и квартиры, повестки из военкомата, звонки из вытрезвителя, приглашения «на ковер»… Я к этому не приспособлена. Я инженер, — она опять усмехнулась, — «чистой культуры», Многочисленные обязанности начальника не дадут мне сделать того, что задумала… Вот так.

«А сильная она баба», — подумал Николай Васильевич, и то беспокойство, что возникло в нем, когда он начал с ней разговаривать, обернулось раздражением — в чем-то Наташа сделалась ему неприятной. «Уж очень тверда в своих мыслях, — подумал неприязненно, — ни в чем не сомневается, а ведь женщина». Он почувствовал, что устал от разговора, постарался улыбнуться, сказал:

— Возможны и такие мысли. Ну что ж, спасибо, инженеры, за откровенность… Тут в бутылке еще осталось, выпьем «на посошок».

— Да, да, час поздний, — подтвердила Наташа.

Он проводил их, потом прибрал со стола — не любил оставлять беспорядка в комнате до утра, это стало у него привычкой в частых поездках; с удовольствием лег в постель, но уснуть сразу не смог. «Какого черта я полез с этими вопросами?» Но тут же прислушался к себе: что же все-таки его раздражает?.. Да, видимо, эта девчонка задела больное… «я инженер чистой культуры»… Конечно же он был «технарь», — в институте у Поповского любили это словечко, — но причислить себя к лику откровенных технократов? Возможно, он что-то не понимает в таких, как Наташа, в разное время вырастают разные «технари». После разговора с ней осталось странное ощущение: она один раз сделала выбор цели и идет к ней без колебаний. А вот ему приходится чуть ли не каждый день выбирать; что ни шаг, то поиск варианта, можно решать так, а можно эдак, пока твои решения не объединятся в то, что называется системой поведения. А что у нее?

И все же он хорошо выспался и утром был бодр, после холодного душа растерся докрасна махровым полотенцем, чувствуя под ним крепость своего тела; он любил в себе этот взвинченный подъем нервов, когда кажется — все нипочем, важно было сохранить его в себе до вечернего часа, когда назначен пуск цеха. Он позвонил на завод, и Шергов сообщил, как поработали за ночь наладчики, что успели сделать в цехе и что осталось. Этот директорский доклад показал, что все идет так, как надо, и он решил не ездить с утра на завод, там обязательно наберется множество различных дел, ими придется заняться, и он только замотается. Подумав, он набрал номер «Гайки»; нужно же было ему проверить свою догадку, да это и отвлечет его на какое-то время.

— Ах ты негодник, — услышал он голос Софьи Анатольевны, — спаиваешь молодежь, а про меня совсем забыл. Или решил: наплевать тебе на старую бабу?

— Совсем наоборот, — улыбнулся он. — Звоню, чтоб назначить свидание.

— Когда? — тут же по-деловому спросила она.

— Сейчас.

— Сейчас я не могу… Обожди, я чуть-чуть подумаю. Ну вот что, сегодня прекрасный день, а я давно не вылезала из своей берлоги. Кстати, мне нужно сделать кое-какие покупки… Знаешь что, давай встретимся у почты. Это тебе назло, там всегда назначают свидание молодые… В одиннадцать. Договорились?

— Договорились.

Спустя полчаса после этого разговора он вышел на улицу: день и впрямь был хорош, небо — ослепительно синее, все вокруг было залито солнцем после многодневного мокрого ненастья; сочно, почти как весной, зазеленела хвоя сосен. Он долго шел новым кварталом, шагать было легко и приятно, потом как-то сразу открылась старая улица с приземистыми домами, впереди высилась церковь без купола. Шергов ему уже рассказал об этой церкви, ее пытались взорвать в двадцатые годы, да неумело соорудили заряд, и обвалился только купол, а все стены остались целыми. И с тех пор никто не знал, что делать с церковью: восстановить — очень сложно, совсем снести — не хватало у горсовета средств, так она и стояла бесполезно, а за ней возвышался, и впрямь похожий на петербургские, дворец, покрашенный в зеленое, бывший дом заводчика, — это был центр города, тут были и новая гостиница, и кубообразная почта, старые торговые ряды — эдакая одноэтажная, маленькая копия Гостиного двора — и рядом с ними новый из красного кирпича и стекла универмаг.

Да, это был город, со всем тем, что бывает в городах, а их множество объехал Николай Васильевич, от больших до малых, и так как сам он был человек городской, то и любил все по-настоящему городское: и утренний запах мокрого асфальта, и заманчивый полусвет по вечерам в кафе и ресторанах, и людской поток на тротуарах, и шелест листвы при электрическом свете, и многое, многое другое. И когда он попадал в незнакомые города, то старался побродить пешком по их улицам, чтобы лучше запомнить, и по-своему запоминал: призрачное смещение зданий в белые ночи Ленинграда, бойкий говор и панибратскую толкотню Одессы, а когда был в Европе, то тоже запоминал таинственную тишину и скуку аккуратненьких немецких городков; толпу лондонских улиц, где каждый живет и движется отъединенно друг от друга, безразличный к чужому облику, каким бы неожиданным он ни был, безразличный и ко всему остальному. Но был для Николая Васильевича город в Европе, куда он въезжал всегда с охотой и радостью, город, вызывающий в нем беспредельное уважение, какое может только вызвать человек, победивший невероятные страдания, — это была Варшава. Когда он впервые туда попал, его потрясло все, что он узнал об этом городе: как по старинным чертежам варшавяне восстанавливали дом за домом, отливали заново погибшие памятники, чтобы только сохранить облик города, не дать ему стереться, это был адский труд, немыслимый, беспримерный, и люди, решившиеся на этот труд, вызвали у Николая Васильевича глубочайшее уважение, он любил их, любил их шутки, смех, их рассказы и легенды, и любил бродить до полной усталости по этому городу пешком, И Высоцк был город, он стоял в стороне от магистральных дорог, но тоже пережил свои трагедии — два месяца гуляла по нему война, и, хотя здесь не было бомбежек, он узнал бессонницу, смерть, насилие оккупации.

Софья Анатольевна опоздала на десять минут, она кинулась к нему, сжимая в руках уже чем-то набитую сумку, лицо ее раскраснелось, вспотело.

— Кажется, становится жарко, ты не находишь? — сказала она, отдуваясь.