Иосиф Герасимов - Миг единый

Павел беспокойно потирал руки, смущенно покраснел, его мягко очерченные мальчишеские губы выдвинулись вперед; все, выжидая, смотрели на него: Андрей сочувственно, с него сразу сошла лихость, и было видно, что он переживает за товарища; Наташа — требовательно; Павел повернулся к ней и будто спросил глазами: «Ну как?» — и получил немой ответ: «Давай», тогда он вздохнул, опустился на стул, подвинул к себе лист бумаги и нажал кнопку селектора.

— На раскладке, докладывайте, — прозвучал его голос и разнесся многократным эхом под сводами цеха; Павлу сразу же ответили, и он стал спрашивать. Николай Васильевич следил за ходом вопросов и ответов; да, Латышев проводил перекличку умело, когда выяснялась какая-либо недоделка, вызывал службы, давал задания и тут же записывал их себе для памяти. Он вел дело с таким расчетом, чтобы все было готово к завтрашнему утру; хотя пуск цеха был назначен на семнадцать ноль-ноль, он правильно делал, оставляя такое резервное время; чувствовалось, что Павел хорошо знал участок, дотошно выспрашивал о каждом узле, стараясь ничего не пропустить, и вот эта-то дотошность постепенно начинала угнетать, перекличка быстро теряла темп, становилась вялой и однообразной, исчезло самое главное — азарт работы, и длинным, длинным казался его путь проверки.

Николай Васильевич взглянул на часы — двадцать минут прошло с тех пор, как Латышев начал перекличку…

— Первичная обработка, — назвал Павел второй участок.

На этот раз ему ответили не так быстро и не так охотно, — да, с такой дотошностью перекличку можно растянуть на сутки. Николай Васильевич оглядел окружающих, прикидывая: понимают ли они, что Латышев проваливается; Шергов — понимал, он смотрел на Николая Васильевича с таким видом, будто хотел сказать: «Ну что, взяли?»; Ельцов по-прежнему был невозмутим; у Андрея появилось страдальческое, кислое выражение; Наташа была вся напряжена, губы по краям сломались в круглые скобки, глаза сузились и потемнели, и вся она подалась в нетерпении вперед, и едва Латышев получил ответ по селектору с участка первичной обработки, как Наташа не выдержала, резким движением повернула от Павла микрофон к себе, проговорила: «Дай-ка мне». Павел, подчиняясь ей, отодвинулся, она тут же начала спрашивать, и Николай Васильевич отметил: выбрала она самое главное, самое существенное, до которого бы Павел добирался долго и сложно.

Шергов сделал движение рукой, собираясь остановить Наташу, но Николай Васильевич жестом показал: «Пусть ведет»; голос ее стал увереннее, ей охотно отвечали, перекличка пошла энергичней, веселей, это было похоже на то, как вдруг в больного вдохнули бы живительные силы и пульс его, до того затихающий, быстро стал наполняться. Цех ожил, у Наташи было отличное свойство выбирать главное, она словно бы угадывала заранее самые слабые места участков; в ней больше не было нервной натянутости, как только она повела перекличку, так сразу же и освободилась от напряжения, просветлели глаза, зарозовели щеки, а голос ее звучал над цехом, и в нем была такая знакомая, спокойная и вместе с тем повелительная интонация, и теперь уж Николай Васильевич не сомневался, слышал ли ее прежде, — да, слышал, именно так вел совещания Юрий Сергеевич Поповский, и нужно было пройти хорошую выучку у этого человека, чтобы научиться так командовать.

Она опросила все участки за полчаса, отодвинула от себя микрофон усталым жестом, в нем не было и тени торжества победительницы — закончила свою работу, и и все.

— Спасибо, — сказал Николай Васильевич.

Ельцов вытирал потное лицо большим клетчатым платком, он вспотел внезапно, весь покрывшись мелкими каплями; да, безразличие его было только внешней защитой, и эти полчаса, что командовала Наташа, дались ему нелегко; пока Ельцов вытирал лицо большим платком, Шергов смотрел на него с опаской, а потом мягко, как бы обращаясь к ребенку, сказал:

— Пойдем, Гаврилыч, отдыхать, на сегодня хватит…

Они двинулись втроем к кабинету Ельцова, там Николай Васильевич сделал несколько распоряжений относительно завтрашнего дня, потом опять же втроем они вышли из цеха, где ждали их машины.

Уже стемнело, за черным лесом угасали остатки заката; Шергов поспешно попрощался с Николаем Васильевичем, пожелав ему доброй ночи, и, взяв Ельцова под руку, повел к своей машине. Николай Васильевич подождал, когда они уедут, закурил; шофер его сжимал баранку руля, заведя мотор, но Николай Васильевич не спешил, он взглянул вперед, на дорогу, и увидел на фоне гаснущего заката силуэты троих, и тотчас оттуда донесся всплеск смеха, и тогда Николай Васильевич крикнул:

— Эй, молодые люди!

Они услышали, остановились.

— Садитесь в машину, подвезу!

Они подбежали, стали усаживаться на заднее сиденье шумно, радуясь, что не надо идти к остановке автобуса, ждать, но едва они расселись и машина тронулась, тотчас же и примолкли.

— Почему тишина? — спросил Николай Васильевич.

— Перевариваем минувший день, — это ответил Андрей Ризодеев.

Николай Васильевич повернулся к ним, они сидели в рядок, тесно прижавшись друг к другу. Наташа посредине; при тусклом отсвете приборов он мог лишь смутно различить их лица. Да, это была его опора на завтрашний день, теперь-то он знал это твердо, и он подумал: вот они сделают свое дело, он уедет из Высоцка, а затем все это забудется, как не очень значительный эпизод; пройдет год, два, и Николая Васильевича, пожалуй, не вспомнят эти ребята; тут же пришла мысль: «А зачем же их сейчас отпускать?» — и, обрадовавшись этой мысли, он предложил:

— Как вы насчет того, чтобы заглянуть ко мне? Посидим, поболтаем.

Ему не хотелось, чтобы они истолковали его предложение как приказ, но, наверное, так и вышло, потому что все трое сидели притихнув, да и что им было отвечать: приказ выполняют, а не обсуждают; Николай Васильевич тут же стал лихорадочно искать, как же поправить дело, как сиять с приглашения налет официального, и вспомнил: бутылка коньяку! Она стояла в серванте, ее приготовил Шергов для встречи.

Николай Васильевич сказал легко, как бы между прочим:

— Есть коньяк, можно сделать яичницу и, конечно, чай.

— Ого! Это уже серьезно, — весело сказал Ризодеев. — Это уже смахивает на званый ужин. Я, ребята, с детства не пил коньяка. Кто еще «за», мальчики?

Все рассмеялись, и Николай Васильевич понял, что сделал правильный ход…

Они шумно ввалились в главковскую квартиру и сразу же принялись за дело, расставили на столе рюмки и тарелки; пока Николай Васильевич мылся, готова была и яичница, да в холодильнике еще нашлась закуска: консервы, сыр, колбаса; он решил дать им полную свободу, главное — не быть хозяином, пусть себя чувствуют так же легко, как когда-то они своей компанией у Поповского. Власть за столом сразу же захватил Андрей Ризодеев; потряхивая спутанными черными волосами, он разлил всем коньяк, приподнял рюмку, сказал обычное в таких случаях «со свиданьицем». Они выпили, стали закусывать, Андрей начал рассказывать анекдоты; рассказав один, принимался громко хохотать, за столом стало шумно, весело.