Иосиф Герасимов - Миг единый

Выехали на завод в половине пятого, распрощавшись с Ежовым; тот тоже было собрался, но Шергов сказал: «Сейчас не надо, у нас свои дела, только помешаешь». Всю дорогу Николай Васильевич думал: откуда у Антона эта фотография Маши и почему он повесил ее на такое видное место… Когда вышли из-за стола и снова прошли в горницу, чтобы покурить, Николай Васильевич не сел в предложенное кресло, а встал возле резного буфета, облокотившись на стойку, с этого места хорошо была видна стена за диваном, и теперь, снова разглядывая на фотографии лицо Маши, ее одежду, он окончательно утвердился, что снимок этот сделан не более пяти лет назад, то есть в ту самую пору, когда у них наступил окончательный разрыв. «Вот и еще одна Машина тайна, — с горечью подумал он. — Сколько же их у нее?.. Странная женщина».

О том, что Маша ему изменяет, он узнал при обстоятельствах необычайных: тот вечер и ночь и все, что связано было с событиями того времени, воспринималось им как некая суровая граница, отъединившая одну часть его жизни от другой: в первой была еще какая-то легкость, непосредственность отношений, и дом для него служил теплым и удобным убежищем от хлопот и тревог, здесь можно было бездумно приклонить голову, отдаться ласке, расслабиться; но все это кончилось, и началось другое — официальная сухость, преднамеренность каждого шага, обязанности вместо заботы; дом стал похож на гостиничный номер: все на месте, все разумно расставлено; есть необходимое, и только; постепенно это вошло в норму, он привык к такому дому, прижился в нем и ничего не пытался менять.

В тот день умерла Машина мать; Николая Васильевича не было в Москве, он выезжал в пригород, в мастерские, и узнал о несчастье, вернувшись вечером домой, из записки, оставленной Машей; Надежда Тимофеевна жила на Сретенке в небольшой двухкомнатной квартирке, где когда-то жила и Маша; домик здесь был старинный, поговаривали — будут сносить; может, потому Надежду Тимофеевну не трогали, оставив ей всю жилплощадь, а может, и оттого, что была она вдовой генерала, погибшего в войну. Тихая, вежливая, она всегда со всем соглашалась, когда что-нибудь предлагал ей Николай Васильевич, и была у нее одна страсть — Митька; ради внука Надежда Тимофеевна готова была свершить любое чудо: примчаться в самую скверную погоду через всю Москву, когда Митька заболевал, выбить для него путевку в санаторий, чтоб мальчишка подлечил легкие, и самой отправиться в те же края, чтобы быть от него поблизости, а когда Митька подрос — она прятала его у себя в критические для него минуты: выпьет Митька с товарищами, домой идти боится — бабка укроет.

Умерла Надежда Тимофеевна тихо, во сне, дома ее обмыли, уложили в гроб, — она написала в завещании своем, чтобы ее ни в какие больницы не отправляли и вынесли из дому, о чем Маша и позаботилась, пока Николай Васильевич, еще не ведая о беде, пропадал в мастерских. Гроб поставили в маленькой комнате, где обычно Надежда Тимофеевна спала, двери в эту комнату были застеклены, выходили в прихожую, и потому, едва только Николай Васильевич перешагнул порог квартиры на Сретенке, как увидел в желтом, туманном сумраке — в комнату просачивались сквозь занавески огни уличных фонарей — покойницу, и в первое мгновение Николаю Васильевичу сделалось жутко. Но стоило ему перевести взгляд, обнаружить в комнате сидящего в углу дивана бледного, уставшего от слез и тихо икающего Митьку, как ответственность тотчас победила в нем, он постарался взять себя в руки и шагнул к сыну, понимая, что первейшая его обязанность в этот миг — привести Митьку в чувство.

Маша стояла у окна и курила, темное платье с глухим воротником обвисло на ее тонкой фигуре, темные волосы, подстриженные под мальчишку, спутались, и этот непорядок еще больше подчеркивал ее усталость; Николаю Васильевичу остро захотелось приласкать Машу, и он бы сделал это, если бы не Митька.

На столике была початая бутылка коньяку, чашки из-под кофе, на тарелке несколько бутербродов с колбасой и сыром, — видимо, оставили те, кто помогал Маше. Николай Васильевич собрался было сказать ей какие-то слова, чтобы выразить свое горе, — а он любил Надежду Тимофеевну, был всегда с ней обходителен, — но Маша не дала ему ничего сказать, спросила тихо:

— Хочешь чаю? Или кофе?

И он понял: так-то лучше, никаких не надо слов, обрушилось на их семью горе, его надо выдержать, вот и все.

— Лучше крепкого чаю, — ответил он.

Маша вышла на кухню, а он стал думать, как лучше подступиться к Митьке, чтобы снять с мальчика напряжение, парень так был влюблен в свою бабку, что с ним все могло произойти. Пока Николай Васильевич размышлял, звякнул телефон. Николай Васильевич немножко замешкался и снял трубку позднее Маши, — телефон был параллельным, один аппарат стоял на кухне, другой в этой комнате, Николай Васильевич это сам устроил, чтобы Надежда Тимофеевна не бегала по квартире, когда звонят. Ему бы, конечно, не надо было брать трубку, коль Маша сняла другую на кухне, но он еще ничего не решил, как быть с Митей, и взял трубку машинально, чтоб занять себя, и тут же услышал мужской голос, удививший его своей мягкой вкрадчивостью: «…Так я подъеду к тебе, как договорились, в девять», — и тут же его перебил холодный голос Маши: «У меня умерла мама».

— Что?!

— Я сказала: у меня умерла мама…

И тогда мужской голос заметался:

— Извини, ради бога. Какое несчастье! Прими мое самое, самое душевное соболезнование. Мужайся… Прости меня. Целую…

Николай Васильевич повесил трубку и посмотрел на Митю, тот по-прежнему сидел, не двигаясь, в углу дивана. «Спокойно!» — сказал себе Николай Васильевич и стал наливать в рюмку коньяк, и когда уже налил, то увидел, что рюмка нечистая, на ободке ее остался след губной помады, но это не вызвало в нем брезгливости, он торопливо выпил коньяк; вошла Маша, он старался на нее не смотреть, а уставился на чашку с засохшим кофейным узором; Маша поставила перед Николаем Васильевичем стакан с крепким чаем, но в самый последний момент рука у Маши дрогнула, и она опрокинула стакан, пролив горячий чай на колени Николаю Васильевичу.

Часа через два им все-таки удалось уложить спать Митьку — Николай Васильевич подмешал в воду небольшую дозу снотворного, надо же мальчику хоть немного забыться, а то доведет себя, — и, как только Митька уснул, они направились в кухню, и там Николай Васильевич спросил, кивнув на телефонный аппарат:

— Кто он?

Она долго смотрела на него темными коричневыми главами, взгляд этот был ему непонятен, он не смог разглядеть, что таилось в нем: презрение или раскаяние, одно он только видел отчетливо — в этом взгляде не было страха; они молча стояли друг против друга на кухне, до них долетал уличный шум — шелест шин, позвякивание троллейбусных проводов, неясный говор, обрывки музыки; плескалась струйка воды в раковине — текло время. Для них оно еще текло, а для той, что лежала за тонкой перегородкой, время остановилось.