Иосиф Герасимов - Миг единый

— Ну, иди… разговаривай.

И она поехала в родительский дом, никем не прикрытая в своей беде. Когда она увидела Александра Петровича, то поняла: он уже все знает; откуда появилось в ней это ощущение — не объяснишь. Александр Петрович сидел за столом, сложив в один кулак пальцы обеих рук, и казался весь отяжелевшим в своей неподвижности. И сказал коротко:

— Рассказывай.

Она говорила быстро, ей чудилось, что тут важны все, даже очень мелкие подробности, она не пыталась оправдываться, только рассказывала, как все было, начиная с отъезда Трофима на Курилы, нет, пожалуй, с того времени, как он вернулся с войны, а может быть, еще раньше — как они жили когда-то на одной улице. Он выслушал, сказал: «Ладно» — и ушел… И вот тут-то она упала на пол и забилась в плаче. Целый месяц ее била горячка… А потом все у нее шло нормально: Трофим и здесь, в городе, стал директором школы, после его выдвинули ни работу в гороно, он защитил кандидатскую, и уж тогда его пригласили в Москву, в министерство. Словом, жизнь у них была нормальная, в которой, впрочем, как и у всех людей, было намешано и печалей и радостей в одной мере…

Так она и не заснула в эту ночь в поезде и, когда на часах стрелки показали пять, поднялась, собрала нехитрые свои вещи и вышла в коридор, чтобы проститься с проводницей. Поезд подошел к станции в четверть шестого, и Надежда Николаевна вышла на перрон, освещенный тусклыми огнями; холодный воздух был влажным, в нем смешался запах гари и талого снега, над вокзалом висели темные клочья тумана, и небо казалось несвежим, загрязненным, в нем не видно было звезд, и перрон тоже выглядел неприбранным. Надежду Николаевну сразу охватило сиротское чувство неуютности. Завидев милиционера, она подошла к нему, спросила, как добраться до нужной ей улицы, и тот объяснил, что автобусы начнут ходить после шести, а ехать ей далеко, за реку. Она пошла на вокзал, чтобы выпить чаю, но, когда подошла к торгующему буфету, за стеклянной витриной которого лежали сморщенные сосиски и ватрушки, из которых выпадал желтый творог, пить чай ей расхотелось и она подумала, что надо бы привести себя в порядок.

Она направилась в женскую туалетную комнату, там, возле ряда умывальных раковин, стояла плотная, как кубышка, тетка с розовым лицом, омывалась холодной водой, по-утиному крякая от удовольствия; завидев подошедшую Надежду Николаевну, вскинула обе руки и крикнула, подмигнув:

— Физкульт-привет!

Надежда Николаевна остановилась подле длинного зеркала, внимательно вгляделась в себя: нет, вид у нее не был усталый, несмотря на бессонницу, и все же ей хотелось быть в лучшей форме, она достала из сумочки гребень и свою косметику.

— Марафет наводим! — бодро воскликнула толстушка, подставляя плечи под кран с холодной водой. — Молодец, подружка! Держать их надо, чтоб не дрыгались…

Она вся лоснилась от избытка оптимизма, и, еще раз взглянув на нее, Надежда Николаевна рассмеялась и тут же обрела уверенность. А еще через полчаса, миновав вокзальное здание, она вышла к остановке автобуса.

Вот так они и ехали, эти две женщины, откликнувшись на призыв больного человека, ехали в дом, где ждала их третья…

Вторник пятнадцатого февраля ничего не предвещал необычного в жизни Александра Петровича. Поднялся он около семи утра, хотя лег за полночь, и, пока делал зарядку при открытом окне, припомнил, что его нынче ждет: два события определяли день — директорский прием и прощальный обед с инженерами из ФРГ, которые закончили монтаж прокатного стана. О всех остальных делах, более мелких, он помнить не мог, о них сообщит секретарь. Сейчас же Александр Петрович про себя отметил: не забыть предупредить Катю об обеде, к немцам надо обязательно идти с женой, так принято, да и ему легче — Катя недурно знает немецкий. И едва он подумал об этом, как почувствовал необычную тяжесть в области сердца, его словно наклонило и потянуло в левую сторону, он перестал приседать, вдохнул поглубже, но тяжесть не прошла. И он тут же решил: пожалуй, это из-за ссоры, что затеяла вчера Катя; они никогда еще так не ссорились, ну, бывало, поцапаются, он на нее прикрикнет, и на том конец, а тут похоже было — Катя твердо решила не уступать, и, когда он шмякнул чашку об пол, она свою запустила в стену. «Экая бездарность!» — поморщился он от воспоминаний, так и не закончив зарядки, пошел в ванную, пустил душ сильной струей и встал под него. Вроде бы стало лучше, но все равно странно тянуло с левой стороны, словно на сердце навалили тяжесть, и поэтому трудно было вздохнуть полной грудью.

«Ничего, кофе снимет…»

И когда вошел в кухню, то обнаружил — Кати там нет; обычно она вставала в это время, чтоб накормить его и проводить на завод. Тогда он прошел через гостиную на цыпочках к Катиной комнате, стараясь не скрипнуть дверью, приоткрыл ее; при рассеянном свете уличных фонарей, текущем через занавески, увидел, что Катя спит, а подле нее, разметав ручонки, — Танюша, он так же осторожно закрыл дверь и пошел варить кофе сам.

Когда он вышел из дому, машины у подъезда не увидел; наверное, еще было слишком рано, — Александр Петрович ждать не стал и пошел неторопливо пешком. До завода было далековато — сначала улицей, спускавшейся к реке, потом через большой новый мост, а там мимо леса, который тянулся до самых проходных. Александр Петрович шел некоторое время медленно, вдыхал горьковатый предвесенний воздух, влажный от непрочного снега; вчера он ездил за город, там мело над дорогами и снег казался сухим, жестким, а вот в городе он мягчел, видимо, хватало дыхания домов, чтобы насытить его влагой.

За домами небо просветлело и было грязновато-синим, народу на улице уже было достаточно, а на автобусных и трамвайных остановках темнели большие группы людей. Пока он шел вниз, к мосту, тяжесть на сердце рассосалась, отпустила, и сразу стало легче дышать; он опять вспомнил о вчерашней ссоре с женой, вспомнил, как она с маху влепила чашку в стену, и эта чашка разлетелась в порошок, а ведь покупал он ее в Париже, и на этикетке было написано, что сделана она из небьющегося материала; про эту самую этикетку и вспомнил только сейчас и расхохотался: «Ну, Катя, ну, стрелок!» Надо бы не забыть сказать ей об этом за обедом с немцами… Впрочем, они ведь так вчера и не помирились. Ну уж это чепуха — не дети. И все-таки не надо было идти к Гороховскому домой, посмотрели спектакль — и баста. Но тут вот и подоспела эта женщина, его сразу обожгли ее большие коричневые глаза, чуть продолговатые, как у египтянки, и кожа лица ее была гладкой и смуглой, и темные волосы гладко зачесаны назад; он никогда ее прежде не видел, мог поклясться, что не видел, а то бы запомнил и эту яркую улыбку, и голос мягкий, напевный, словно постоянно скрывающий какой-то ускользающий от слуха особый смысл. Нет, он никогда ее прежде не видел, а она обратилась к нему, как к старому знакомому: