Ольга Кожухова - Ранний снег

Мы молча шли по сугробам. Зачем говорить? Того, что подумалось, не скажешь словами.

Тем же самым путем, по которому я когда-то ходила с Борисом, мы идём и сейчас, после выпускного вечера на медицинских курсах при Воронежском государственном университете, - я, Марьяна и Женька. Три новенькие медсестры. И прощаемся с городом.

На площади перед зданием обкома я расстаюсь с Марьяной и Женькой до завтра. До шести часов утра. Завтра в шесть часов утра мы встретимся в военкомате (кружка, ложка, две смены белья, сухари). Марьяна и Женька уже сказали своим родителям, а я ещё не сказала. Мне ещё предстоит сообщить матери эту новость. Со дня на день я всё откладывала с ней этот нелегкий, «мужской» разговор - и вот осталась последняя ночь, а я всё ещё не решаюсь.

- Знаешь, правильно Карл Маркс сказал, - замечает мне Женька. - Дети обязаны воспитывать своих родителей! Если мать будет плакать, ты ей так и скажи.

- Да. Я скажу, - отвечаю я довольно смущённо.

Мы прощаемся и расходимся в разные стороны. Женьке нужно налево, к ограде Митрофаниевского монастыря, - она там живёт. Марьяне - по Плехановской, направо, к заводу имени Коминтерна. Мне - по Кировской, прямо. Совсем как в былине три русских богатыря: «Налево пойдешь - женату быти. Направо пойдешь - богату быти. Прямо пойдешь - убиту быти».

Мы не верим, что нас можно убить.

Телефонный звонок Марьяны Поповой и свидание с Женькой в больнице что-то сдвинули внутри меня с места. В памяти стронулась заржавленная защелка - и вот какие-то тени, полузабытые, полузнакомые, панибратски подмигивают мне издалека, кривляются и делают смешные, как при замедленной киносъемке, манящие жесты.

А зачем они мне?..

Я давно войну от себя отодвинула. И Женьку. И всё, что было у нас с ней хорошего и плохого. Но сейчас Женька лежит в этой мрачной больнице, её положение хуже некуда, и у меня на душе так же смутно и горько, как если бы это не она болела, а я.

Мы с Марьяной сидим в вестибюле больницы. Она с кульками конфет, с цветами. Я с книгой. Сейчас нам выдадут два белых халата, и мы снова окажемся лицом к лицу с Женькиным горем, с её чёрной бедой.

- Я рада, что вы помирились, - говорит мне Марьяна. Она сидит на кончике стула, вся ожидание.

- А мы с ней не ссорились.

Марьяна досадливо морщит брови:

- Я знаю, что вы не ссорились. Но я рада, что вы помирились. У меня всё время на душе был какой-то неприятный осадок. Но она, честное слово, перед тобой не виновата...

- Я знаю, - говорю я.

Да, я знаю! Бывают такие истории, когда нет виноватых. Все правы. И все несчастливы от своей правоты.

- Виноват во всем Борька.

- Да, знаю.

Тот самый Борька!

Очень мило с его стороны.

- Здравствуй, Женя, - говорю я, наклоняясь над Женькой. Она побледнела, осунулась. - Я тебе принесла стихи Блока. Мне кажется, тебе будет приятно. Ты помнишь?..

Её глаза смотрят на меня пристально, два чёрных вянущих цветка, - и вдруг медленно до краев наполняются влагой. Две огромные слезищи летят Женьке на грудь, расплываются на одеяле.

Она молча кивает, чтобы я положила книгу с нею рядом, на тумбочку. Эта книга «та самая»... Она её сразу узнала.

Нас так многое с Женькой связывает, что мы обе долго молчим. Молчит и Марьяна. Она стоит одна у окна и смотрит в мутное от мокрого снега стекло. Весна затянулась. Нет, не весна. Весна пусть тянется хоть бесконечность, кто ей не рад! Затянулась зима, унылая, долгая, ледяная, с пронизывающими ветрами на Ленинских горах, с мокрыми хлопьями апрельского снега над городом. Даже мимоза, привезенная с юга, в этом году какая-то чахлая, мерзлая.

- Женя, - говорю я, глядя в её изменившееся от болезни лицо, - мне обещали в Праге достать лекарство. Там наш собственный корреспондент. Он звонил в Париж, в Лондон. Если он обещал, то, значит, достанет, понимаешь?

- Да, понимаю, - отвечает она, прикрывая рукой на одеяле два мокрых пятна, говорит виновато: - Мартышка в старости слаба глазами стала, - и улыбается мне сквозь слёзы. - Не обращай, пожалуйста, внимания...

- А я и не обращаю, - говорю я.

Мне тоже хочется плакать.

Рабочий день Петрякова теперь начинается задолго до рассвета.

Он встаёт до побудки и сразу идёт к конюшням, где дневальные чистят лошадей, засыпают в кормушки овес, несут охапками душистое, свежее сено.

Терпкий запах животных, хруст соломы под ногами, негромкие, словно спросонок, разговоры о хомутах, о махорке, о дёгте, скрип колодезного журавля и синие, нежные, в длинных ресницах, скошенные в его сторону глаза Ястреба - всё это каждый раз почему-то напоминает Ивану Григорьевичу его прежнюю, так быстро оборванную мирную жизнь: деревню, больничку, поездки по вызову, охоту на диких уток. Он и раньше любил эти ранние вставания, ещё до восхода солнца, и сизую хмарь осеннего утра, эту бодрость и ясные, свежие мысли, когда, стоя возле конюшни и глядя на тёплых, сонных зверей, можно заранее обдумать весь предстоящий трудовой день. Но особенно это важно теперь, когда каждый шаг требует напряжения, или, как Петряков сам говорит, «десяти литров крови и двадцати километров нервов».

Потом дневальный льёт ему из ковша на крепкие руки ледяную, пузыристую, как нарзан, воду, подаёт мохнатое полотенце. И Петряков крякает от удовольствия, растирая до кирпичного цвета загорелую шею и грудь.

Двор казармы к этому времени уже живёт полной жизнью.

Походные кухни дымят и пыхают вкусным паром. На плите на больших сковородах что-то жарко потрескивает, скворчит. По каменным плитам двора гулко бухают в лад сапоги бойцов хозвзвода, выстраивающихся на зарядку, и старший лейтенант Агабеков, чёрный и тонконогий, издали похожий на грача, гортанным голосом командует: «Выше нэжку! Нэжку! Эз-двэ!.. Отставить!»

После завтрака по всему батальону гремит стук топоров. Слышится лязганье и визжание пил. Волнами плывет по комнатам смолистый здоровый запах сосновой стружки, столярного клея, олифы, масляной краски. Рабочие перестилают заново в доме полы, ладят новые рамы и двери. В побеленных свежей извёсткой казармах сквозной ветер, как на палубе корабля, рябые солнечные зайчики. На железных койках топорщатся набитые свежей соломой матрацы. Кажется, в них навалом насыпаны и теперь спят, притаившись, живые ежи. Из гнилых тупичков, закоулков и переходов тщательно выветрены махорочный дух и запах одеколона и ваксы. И от всей этой строительной суеты, от пахнущих мирным временем стружек, от мелькания женских рук, моющих стекла, от песни про Галю - «Пидманулы Галю, забрали с собою...» - на душе у Петрякова смятение и праздник. Чёрт возьми, так вот он каков, его батальон!