Ольга Кожухова - Ранний снег

Петряков вдруг умолк, разъяренный. Упал щекой на кулак: а, да что ему толковать!.. Что он знает, Державин, о том разговоре, который был у него там, в полку, с Мотей и Митей, о лёгкой смерти и о лёгкой руке? Каждый человек на фронте, наверно, мечтает о лёгкой руке врача. И теперь от них - от Державина, от Гурьянова, от Петрякова - зависит, как много хороших людей останется в живых на земле, скольких они сумеют оградить от безвременной смерти.

Начальник штаба хрустнул бледными пальцами.

- Простите... Вы не поняли... Если я виноват... Я хотел бы... Я очень прошу...

Петряков осторожно, но твёрдо отодвинул его ребром ладони:

- Вы должны были это знать с самого начала, как здесь находитесь! Да! Знать! С первого дня! - И вдруг опять закипел, сверкнул гневно глазами. - А для чего, например, здесь торчит эта баба в танкистской шинели, ответьте?! От Бреста идёт. Из танковой части! А под Брестом и сроду-то не было такой танковой части, с таким номером! Я сам проверял. А она, смотри, уже научила наших сестричек, кого помоложе, водку пить, ругается матом. Это ваше дело - знать, откуда она.

Петряков метался по комнате, прихрамывая; кидал в лицо начальнику штаба обидные, злые слова. А тот, покорно склонясь, сидел, слушал и только время от времени откидывал голову.

- Вам ясно?

- Ясно!

- А ясно, так исполняйте!

- Хорошо, откомандировать...

Петряков махнул рукой, замолчал. Какое тут «хорошо»!.. Разве это так просто: откомандировать?! Разве это выход из положения, когда посредине формирования батальона кого-то приходится отчислять, а кого-то искать поспешно взамен?! Таких вот вновь формирующихся стрелковых дивизий сейчас, наверное, сотни по стране, и всем нужен комбат для медико-санитарного батальона, всем нужен хороший ведущий хирург и молодые, здоровые, ничего не боящиеся, опытные сёстры. Всем нужен сплочённый, сдружившийся коллектив, готовый к любым испытаниям.

Петряков с горечью усмехнулся. Он один из них троих знал, что такое война. Подготовишь, сколотишь крепкий коллектив, соберешь самых сильных и смелых, самых здоровых, цвет страны, плоть от плоти её, кровь от крови, а потом, как сказал бы Матвей Железнов, санитары соберут «некомплектные руки и ноги». И всё! Начинай всё сначала.

Он прошелся по комнате, встал у окна, прислонился щекой к косяку, загляделся на улицу.

Прямо под окнами казармы - площадь, базар, разноголосый воскресный гомон. Три вяза, роняющих жёсткие, словно вырезанные из жести, ржавые листья. Через площадь наискосок церковь с бледными луковками куполов. Рядом с церковью почта. На дверях синий ящик с белыми молниями.

Можно жизнь прожить и не знать, что есть такой город, Старая Елань, в самом сердце России, в её хлебной, васильковой глуши. А вот есть, и теперь его не забудешь.

Петряков не заметил, как улица вдруг потускнела. Листья деревьев вывернулись наизнанку, и все как по команде устремились в одну сторону, туда же, куда кинулись и мелкая пыль, и песок, и обрывки бумаги. Первые капли легли на землю под острым углом.

Ливень хлещет всё резче. Его длинные белые пальцы чертят серое небо в косую линейку. Площадь сразу же обезлюдела. Редкие запоздалые прохожие с трудом бегут наперекор ветру. Волны холодного воздуха, налетая, пригибают их книзу за плечи, заставляют клониться то вправо, то влево. Рот, ноздри, уши - всё, видать, забито тугим, влажным ветром.

Три промокшие фигурки, подбежав к железным воротам медсанбата, прижались к калитке, затарабанили:

- Эй, откройте!

- Кто там? Чего надо?

Часовому лень выходить на ливень из-под козырька будки, лень протягивать руку к щеколде, проверять документы. Он мнется.

- Открывай, тебе говорят!

Наконец, дождь притих на минуту, и часовой приотворил железную дверь.

- Чего надо? Новенькие? А где документ? - недоверчиво пересчитал, вошедших глазами. Проверил по списку. - Одна, - рукою отвел одну в сторону. - Две, - вторую подтолкнул туда же. - Три. Есть. Принял! - Козырнул и щелкнул тяжёлым замком.

Железные створки ворот лязгнули, словно челюсть. Каменные плиты двора повторили, отбросили возглас:

- Эй, чего встали?! Наверх, в канцелярию шагом марш!

А когда вошедшие, осторожно оглядываясь, взошли на крыльцо, часовой позади них усмехнулся, крякнул в кулак:

- Ишь ты!.. Какие к нам симпатявочки!

Глядя на эту сцену, Петряков только хмыкнул сердито и отвернулся. Прихрамывая, пошёл к столу. Устало зевнул, закрывая пальцами набрякшие веки. Откуда ему было знать, что там, у калитки, сейчас постучалась его судьба. А впрочем, и знал бы, всё равно, наверное, не сделал и шагу навстречу.

- Следующий! Кто там следующий! - крикнул он в коридор.

За послевоенные годы я много раз была в непосредственной близости от этого города, почти рядом. Иной раз, может, стоило только сесть на утренний рабочий поезд - и через полчаса я уже там, на площади с многолюдным воскресным базаром или субботним, не менее людным подторжием. Перед старинной церковкой с бледными луковками куполов. Перед почтой с синим ящиком на дверях, перечеркнутым белыми молниями - символом мгновенной немедленной связи. Перед зданием райисполкома, где когда-то размещался штаб нашей дивизии. Перед клубом, где некогда был политотдел.

Но странное дело: я боюсь туда ехать. Что-то держит меня, не даёт ступить шагу. Я боюсь, что по этим улицам, по которым когда-то ходили мои товарищи, нынче я не пройду без спазмы в горле. Что-то сдавит мне грудь, перехватит дыхание, и я, может, заплачу. А мне стыдно плакать. Да это, наверное, было б смешно: приехала в чужой город незнакомая женщина - и вот разлилась горючей рекой.

А здесь своя река, рядом. Чистая, голубоватая среди чёрно-зелёных и белоствольных лесов. На промытом, как лебяжий пух, белом песке. На бережных, теплых ладонях русской древней земли.

Я уверена: бурная жизнь середины XX века коснулась и этого города.

Может быть, там теперь уже нет ни церкви, ни площади, ни базара, а есть наподобие московского свой Юго-Запад, а тогда его не было. И трамвай, а тогда мы ходили пешком. И широкоэкранный кинотеатр, а тогда была грязная, заплеванная подсолнечной шелухой конюшня. Может, там нынче сплошь асфальт, а тогда был булыжник, да и то не везде. И я, приехав туда и увидев всё это, порадовалась бы переменам, как и всякий гражданин нашей рвущейся к звездам страны. Но я хорошо помню и то, другое, несовершенное, старое время, такое суровое и неподкупное, и тех людей, суровых и неподкупных, которые жили здесь и были полны искренней веры в грядущее, энтузиазма и радости жизни. И мне станет больно, что я уцелела, а они нет.

Впервые этот город я увидела в сентябре 1941 года.

Нас выгрузили на закате на маленькой, никому не ведомой станции и построили длинной колонной среди тёмных составов с пушками и грузовиками, чуть прикрытыми вялой листвой берёз. Над путями, над осипшими паровозами поднималась степная малиновая луна. Небо было темно. Лишь изредка трассирующей пулей пролетал метеор: Земля выходила из хаоса и сумятицы Персеид.