Ольга Кожухова - Ранний снег

- По фашистам - огонь! - и поддали по каскам ногами.

Затем туда же, в снежную яму, полетели противогазы. Брезентовые сумки из-под противогазов мы оставили при себе, переложив в них из вещмешка сухари и рафинад: для маскировки, чтобы Петряков и Гурьянов не сразу догадались о нашей прискорбной утрате.

Зато ночью, в лесу, когда мы устроились на ночлег на свежесрубленном лапнике среди пухлых сугробов, мы впервые смогли оценить по достоинству в полной мере, как нас тепло одели. Мороз под Москвой в эти дни стоял сорокаградусный, крепкий, как водка, аж дыхание перехватывал в горле. Зима обещала быть злой, жестокой. Деревья трещали и лопались, теряя толстые сучья. В живых лесных существах, наверное, кровь вымерзала в жилах: птицы падали на лету. А нам хоть бы что! Мы лежим вокруг костра, и только дежурный по части, Кирка Дубравин, то и дело, как порядочная хозяйка картошку на сковородке, прилежно нас с боку на бок переворачивает:

- Проснись, деточка, повернись на другой бок! А то тлеешь...

Оглядишься - в самом деле: с одной стороны от тебя уже дым идёт, другая же сторона совершенно отмерзла. Повернешься на другой бок, устроишься на лапнике поудобней, и тотчас сами собой смыкаются веки. Уже сквозь сон бормочешь:

- Спасибо, Кира! Ты почаще поглядывай, а то в самом деле сгорим...

- Ничего. Дрыхни, дрыхни! Уже скоро рассвет. И выспаться не успеешь...

Вот уже третьи сутки мы стоим в деревушке, под Кубинкой, и ждём приказаний: то ли двигаться дальше, вслед за полками, то ли оставаться здесь и принимать первых раненых. Никто ничего не знает.

Ночью мы с Женькой Мамоновой идем по шоссе патрулём.

Позавчера, наконец, переломилась линия фронта. И кажется, вместе с линией фронта переломилась погода: безмолвие подмосковных мглистых морозов сменилось завыванием вьюги. Ночью серая лента шоссе выглядит бешено мчащейся к Можайску рекой. На её быстрине кружатся, завиваясь воронками, как в половодье, высокие пенные гребни метели. Сугробы справа и слева дороги плывут куда-то перед глазами, их белые волны ходят ходуном. Уже за десяток шагов всё тонет в свистящей, завихрённой мгле, в клочковатом тумане.

Запад дымен от пожаров, сизо-багров. Бой уходит куда-то правей Кубинки, на северо-запад. Там всё время что-то ухает, гневно грохочет и стонет, железно скрипит зубами, как будто нечто невообразимо огромное, еле живое ещё мучается, борясь со смертью, плачет и умирает. Чёрная муть земли и белая дымная муть неба, перемешиваясь, свиваются в длинные волокнистые пряди, и от этого как-то жутко на сердце, темно.

Но мы - патруль. Нам бояться нельзя.

Не спеша мы проходим вдоль деревни: пятьсот шагов за околицу, в сторону фронта, пятьсот шагов назад, к Москве.

На щеках у нас с Женькой, на бровях, на ресницах, на воротниках шинелей от дыхания колючие корки снега. Винтовки и те заледенели и кажутся белыми. Время от времени Женька чутко прислушивается к орудийному грохоту, приглядывается к крутящейся мгле. И вдруг:

- Стой! Кто идёт?

Она вскидывает винтовку на руку.

Из снеговой мути, из бурой таинственной мглы отдаленных пожаров прямо на нас ворсистая морда лошади. Всадник на ней как в белой медвежьей шкуре. Он хрустит при каждом движении.

- Стой! Ни с места!

- Свои, девочки...

- Кто такие свои? Пропуск! Своих нет, тут патруль!

- Ого, какие строгости! - усмехнулся во мраке всадник и, свесившись с седла, вгляделся в наши с Женькою лица. - A-а, вон это кто! - сказал он, и я узнала командира второго полка Железнова. За его спиной, в круговерти, угадывались фигуры ещё нескольких всадников. То были мохнатые от инея красноармейцы охраны.

Майор глухо откашлялся, словно смущаясь, спросил:

- Это ты, Шура?

- Я.

- Дурные вести оттуда! - Железнов взмахнул плетью и показал в сторону бурого зарева, вспухшего над серой кромкой снегов. Хрипло вздохнул: - Понимаешь, Митя... Дмитрий Иваныч... убит!

Я молчу.

Мне кажется, Железнов шутит. Только спустя мгновение я понимаю, что Матвей Илларионович никогда шутить этим не будет. Но мёртвого, неживого Шубарова я представить себе не могу.

Наклонив ко мне голову, Железнов долго жуёт обмерзшие губы, пытается что-то сказать, но давится вздохом. Рукавицей сдирает с небритой щеки ледянистую корку снега. Он страшный, худой, глаза глубоко ввалились под низко надвинутой снежной папахой. Подбородок трясется.

- Вот так, - говорит наконец Железнов и опять закусывает губу. - Я потом тебе расскажу. Сейчас еду в штаб по вызову. До свиданья!

- До свиданья, Матвей Илларионович!

Белые тени всадников во мраке похожи на стаю птиц, больших, размочаленных ветром. Они снялись поспешно - и вот растворились, исчезли в тумане, унесли звонкий цокот копыт по шоссе.

Митя, Дмитрий Иванович. Убит...

Не постигаю...

Это где-то за гранью моего понимания. Он убит, а ведь я перед ним виновата. Я обидела его перед отъездом на фронт. И так больше и не видела его ни разу. Не извинилась. А он не простил меня - и убит. Это очень жестоко: умереть, не простив.

Молча мы идем по серой плоскости летящего на запад шоссе. Всё как прежде: пятьсот шагов за околицу, в сторону фронта, пятьсот шагов назад, к такой недалекой Москве. Я иду, не поднимая головы, и всё думаю, думаю... Я так напряжённо сейчас думаю, что кажется, голова скоро лопнет. А мысли кружатся, возвращаются всё к одному и тому же месту, чернеющему передо мной, как бездонный провал.

Митя, Дмитрий Иваныч...

Убит...

Поле. Лес. Петлистая проселочная дорога. Среди сугробов она виляет, как будто прячется от обстрела, от бомбёжки, от пулемёта, бьющего с фланга.

Впереди тёмное, в старых вётлах, село с высокой белой колокольней церкви. Тянет низовой ветер, крутит поземку.

Я не знаю, сколько времени мы бредём по глубокому снегу. Дремлем лишь на ходу, шагая в растянувшейся на несколько километров колонне. Иногда оскользаешься на рытвине или ухабе и, чтобы не упасть, крепко прижимаешься к соседу плечом. Поле, лес, колокольня - всё это сквозь сон. Сквозь беззвучную, мутную, трепещущую преграду.

- Шире шаг! - командует кто-то, невидимый за пеленою снега.

И мы, уставшие, промерзшие, прибавляем шаг и втягиваемся белой колонной в большое село.

Посреди улицы и на задах, в огородах, ещё рвутся снаряды. Тут и там земля вдруг бешено закипает, подпрыгивает угрюмыми чёрными конусами, как на пружине, и с шорохом валится, опадает: на месте каждого такого конуса на снегу остаются большие коричневые воронки.

Кто-то глухо стонет на соседнем подворье. Кто-то бежит к нам навстречу, зажимая лицо ладонью: кровь каплет на снег.

От загоревшейся риги становится всё светлей и светлей, но теперь и снег, и лица, и руки, и шинели - всё уже не белого, а какого-то бурого, алого и лилового цвета. В бликах пламени шевелятся корявые тени пробегающих куда-то за огороды бойцов. Проскакал малиновый всадник на малиновой лошади. Прохрипел, задыхаясь: