Ольга Кожухова - Ранний снег

- Приехала?

- Да. - Я с жадностью втягиваю в себя аромат свежевыпеченного хлеба. - Где это вы взяли? - спрашиваю я, не замечая собственного нахальства.

- А вон там!

Комбат показал куда-то в глубь сцены, и я увидела сваленные прямо на полу поджаристые буханки, издали похожие на потемневшие от времени кирпичи. Петряков отломил мне кусок.

- На, ешь! - сказал он. - Ещё теплый.

- Здорово, это нам подвезло! - говорю я. - Откуда такая роскошь?

Петряков объяснил:

- Автобатовцы везли в третий полк. Из Москвы. Не доехали, разгрузились здесь, бросили на полу. Поехали назад за снарядами. Наступаем! По всему нашему фронту, всеми армиями наступаем. Вот так! - сказал он оживлённо. - Снаряды сегодня поважнее, чем хлебушек!

Он сел на краю сцены, свесив ноги в зал. Похлопал по доскам:

- Садись! Отдохни...

Я села с ним рядом, продолжая жевать. От хлеба шел такой густой, немыслимый аромат теплой печи, что я отломила себе ещё здоровенный кусок. Петряков тоже в задумчивости отщипывал понемногу от буханки, лежащей с ним рядом.

- Сейчас будем сворачиваться, уезжать, - сказал Петряков. - Так что ты никуда не девайся. Мы - вперёд. За полками. А ты здесь останешься с нетранспортабельными.

- Одна?

- Нет, зачем одна? С Марчиком.

- Милое дело!

- Что, не нравится?

- Нет, ничего. - Я опять отломила теплую золотистую корочку.

Мне нисколько не было удивительно, что хлеб по такому морозу довезли от самой Москвы горячим, - так близка от столицы линия фронта, - удивительным было другое: что нет работе конца. Что и утром, и днём, и вечером, и ночью всё равно будет продолжаться война, греметь канонада, а мы будем перевязывать и эвакуировать раненых. И эта непрерывность войны, её протяженность во времени больше всего меня удивляет. Я-то всё жду перерыва на сон и обед. Ну хотя бы на умывание.

Всё чаще хлопают двери: с лязгом, с грохотом к дверям клуба подъезжают полуторки и трёхтонки, возвращающиеся с фронта порожняком, и санитары с носилками суетятся, обкладывают раненых химическими грелками, завёртывают их, как больших детей, в одеяла, так что снаружи остаются одни только носы.

Я в этих хлопотах не участвую. Мне здесь оставаться, без смены, с тяжелоранеными. Поэтому я позволяю себе такую вольность - посидеть, отдохнуть.

- Ну ладно, - говорит наконец Петряков. - Марчик едет со мной. Ты одна остаешься, так что можешь утешиться!

Женька входит в зал в белом халате поверх шинели, в шапке-ушанке, тащит по полу за лямки мой вещмешок.

- На тебе твоё барахло, мы уезжаем!

- А пожрать мне оставили? - спрашиваю я. Это главная на сегодня моя задача: раздобыть что пожрать.

- Не знаю. У нас тоже нет ничего.

Я развязываю вещмешок, смотрю, не завалялась ли где пачка сухих концентратов, НЗ, и вдруг вижу огромный, промасленный шмат свиного сала, завёрнутый в свежий номер дивизионки.

- А это кто мне свинью подложил?

Женька смотрит на сало с не меньшим, чем я, удивлением.

- Не знаю. Я не видела. Там возле вещей всё крутился Марчик, но... Не думаю, чтобы он.

- Нет, это не Марчик! - говорю я и достаю из-за голенища финку, режу сало на большие куски. Два куска отдаю Женьке: ей и Марьяне. Один себе. И один Петрякову. - Голову на отсечение, что не Марчик. Федька категорически отпадает!

Петряков, сидя рядом со мной, крепко спит. Голова его всё ниже и ниже опускается на грудь. Ещё секунда - и он упадет лицом в зрительный зал. Я трогаю его за рукав:

- Иван Григорьевич!

- Что?.. Да! - Он просыпается. Оглянувшись, мгновенно приходит в себя. - А, да! - говорит он и вздыхает: - Пора ехать! Вы почему здесь, Мамонова? - обращается он к Женьке. - Почему не собираетесь? - И он, спрыгнув со сцены, вытирает лоб рукавом ватника. - Я, кажется, задремал. Здесь тепло, - сказал он, как будто оправдываясь.

Из дверей капитан Державин машет ему рукой:

- Товарищ военврач третьего ранга! Ястреб подан…

Уезжают, все уезжают вперёд. Я одна остаюсь с тяжелоранеными.

В середине мая в Москве на Ленинском проспекте, на Воробьёвском шоссе и по склонам Ленинских гор отцветают одуванчики. Белый пух начинает носиться повсюду. Он залетает в щели, в окна, в открытые двери балконов. Кружится, как метель, по асфальту улиц, отважным авиадесантником на белом шёлковом парашютике слетает и садится к вам на волосы, на рукав, на хлеб, на белый, незапятнанный лист бумаги: неистребимая жажда продления жизни.

Каменный квадрат двора за день накаляется на солнце. Все окна открыты, все занавески отдернуты, поэтому каждый звук там, в глубине двора, раздаётся в комнате, как в микрофоне.

Сначала я слышу хриплое пение. Оно звучит столь диковинно, что я невольно перегибаюсь через балкон посмотреть, кто это так поёт.

Внизу, как раз под моими окнами, с кошёлкой в руках шлепает весьма странное существо. В больших сапогах. В серой кофте. И в серой, в «яблоках», юбке. На сивых от седины, коротеньких волосах торчит белый капроновый бантик. Сиплым голосом это существо не то поёт, не то хрипит что-то вроде: «И в дорог-у-у да- лэку-у-у ты меня на заре провожала-аа...» Однако я не могу со всей твердостью поручиться, что оно поёт именно это, а не что-либо другое: так непохож, перевран мотив.

Просто оно шло и оно напевало.

Встречные прохожие при виде этой юбки, сапог и этого бантика шарахаются в разные стороны, потом оборачиваются и долго изумленно глядят ему вслед. Какой-то мальчишка швырнул в него камнем. В ответ послышалась грязная нецензурная брань. Но и мальчишка оказался не из трусливого десятка. Он, забравшись на клумбу и стоя на будущих левкоях и каннах, нахально советует белому бантику:

- Закрой свой ржавый репродуктор!

На шум и крик из подъезда выскочила рыжая кривоногая Шпонька, она громко залаяла. Разворачиваясь, засигналил роскошный, цвета слоновой кости «мерседес-бенц», приехавший к нашим соседям, и я так и не поняла, куда скрылось в этой суматохе существо с кошелкой и с бантиком. Судя по всему, это была старуха.

Женщина, а не мужчина. Хотя по голосу без ошибки определить, конечно, трудно.

Потом я встречаю её ещё раз и ещё. Однажды возле молочной цистерны: она стоит в очереди за молоком. Потом возле булочной-фургона. Один раз она прогуливалась под цветущими липами на Воробьевке, всё в той же юбке, с тем же бантиком. Другой раз я увидела её в прачечной, где она пересчитывала при всех свое бельё: какие-то серые наволочки с армейскими медными пуговицами, линялые кофты и неподрубленные, лохматящиеся по краям, захватанные вафельные полотенца.

Признаться, меня всегда удивляет: откуда у нас такие люди берутся? Это - жертвы. Но жертвы чего? Из каких древних немытых глубин нашей жизни выплывают на свет подобные существа? Их хриплые голоса, их смешные детские бантики - отголоски какой-то трагедии, неведомой окружающим. Мы об этих трагедиях не пишем, не говорим. А они существуют...