Ольга Кожухова - Ранний снег

Пули шли рассыпчатым веером - золотистый, летящий пунктир, точно вычерченный на тёмном снегу. Оттуда, из-за гребней сугробов, из-за чахлых кустарников, сквозь треск автоматов донеслась немецкая брань.

Вдруг лента кончилась. Он и забыл, что здесь мало патронов, и с тоской стиснул зубы: «Ну, все! Теперь уже все. Не уйти».

Никогда он не думал, что это случится так быстро. Он верил, что задержит их, что отсрочит конец - и свой и других. Но стрелять больше нечем.

Петряков уже приподнялся, чтобы взять карабин. Но кто-то с разбегу уткнулся рядом в снегу, запаленно дыша, толкнул его в руку.

- Заправляйте скорей! Заправляйте скорее новую ленту! - Это была Марьяна.

Он не понял, как она здесь, рядом с ним, очутилась, но почувствовал к ней огромную нежность.

- Заправляйте, - торопила Марьяна. - Дайте мне карабин!

Петряков заправил в пулемёт новую ленту, поданную Марьяной, взглянул на неё. В темноте она лежала рядом с ним на снегу перед бруствером небольшого окопчика и, как заправский снайпер, вела нечастый прицельный огонь.

Наступающие на какое-то время притихли под этим нечастым, но прицельным огнем, потом снова подняли головы. Но Петряков быстро нажал на гашетку. Он бил короткими очередями, а в такт им гремело, ликуя, его сердце.

- Да здравствует Хайрем Максим! - закричал Петряков, вглядываясь в сгущающуюся темноту. Немцы в нерешительности остановились. - Да здравствует Хайрем Максим! - закричал опять Петряков, направляя огонь в самый центр наступающих, где шел эсэсовец с парабеллумом. Почему-то Ивану Григорьевичу сейчас вспомнился изобретатель станкового пулемёта. И он в третий раз крикнул: - Да здравствуют Хайрем Максим и Марьяна Попова!

Марьяна с удивлением взглянула на него: не сошел ли командир батальона с ума. Но Петряков озорно обернулся, сверкнув зубами.

Прямо перед бруствером хлопнула мина, затем вторая.

- Надо менять позицию, - сказала Марьяна. - Скорее, Иван Григорьевич!

Они потащили вдвоём пулемёт, пригибаясь к самому снегу.

Петряков вдруг замер, оглядев потонувшую в синем мраке деревню, закричал Марьяне:

- Назад! Марьяна, назад! Окружают!

Почти сутки они скрывались в болотах. Наконец, пробродив по лесу целую ночь и целый день, замёрзшие и голодные, поздно, вечером вышли к человеческому жилью. Это была глухоманная деревенька на краю леса, из тех, про которые говорят: «Три кола вбито да небом покрыто». Немцы, видимо, сюда не заглядывали: ни часовых на околице, ни следов военных машин на снегу здесь не было. А от овечьих кошар, от коровников пахло живностью, свежим навозом.

Петряков постучался в дверь крайней избы с отблеском топящейся печи в тёмном окне.

Дверь открыла высокая, худая старуха в подшитых валенках, в домотканой поддевке, подпоясанная цветным кушаком. Она вышла им навстречу с ведром пойла в руке.

- Бабушка, пусти обогреться, - сказала Марьяна. - Замерзли совсем.

В заиндевелой одежде она сейчас напоминала снежный куль.

- Свят, свят! - с достоинством осенила себя крестом старуха. Она без боязни посторонилась, пропуская незваных гостей в сени, строго сказала: - Сейчас я мигом снежку принесу, оттереть руки-то... Не спешите к теплу!

Принеся в тазу снег, старуха помогла Марьяне оттереть руки, потом провела их в избу и усадила на лавку напротив огня. Вытащила из печи чугунок с похлебкой, дала поесть. Пока они с жадностью ели, хозяйка время от времени искоса посматривала на Марьяну, на её карабин, поставленный в угол рядом с ухватом, на тощенький вещмешок, брошенный на полу.

- Ну-ка, скинь мокрое, я обсушу, - сказала старуха Марьяне, с участием, но сердито. - Да лезай на печь, она теплая. Грейся!

Марьяна, обессилевшая от мороза, от долгой ходьбы по лесам и болоту, всё ещё сидела над пустой миской за столом, не в состоянии пошевелиться, и растерянно улыбалась. Ей не верилось, что они ушли от немцев, что они в тепле, сыты и не слышно погони.

Петряков, пройдя в глубь горницы, долго стоял, глядя на закопченные образа в дешёвых окладах, перед которыми теплилась синего стекла, похожая на колокольчик лампада, молчал.

- Раздевайся, Марьяна, я не смотрю, - сказал он немного погодя почему-то охрипшим, глухим голосом.

Марьяна сбросила с себя мокрую гимнастёрку, натянула на влажное, ледяное тело холщовую застиранную рубаху старухи и полезла на печь, в душно пахнущую овчиною и валенками темноту. Там, в узком пространстве между печью и потолком, тотчас матово засветилось её бледное улыбающееся лицо.

- Иван Григорьевич, - сказала Марьяна. - А -здесь места много. Залезайте, согрейтесь. А то заболеете...

Старуха ушла задать корм корове.

Петряков наскреб на дне кармана несколько крошек махорки, покурил, попил холодной водички из ведра, стоящего на лавке под алюминиевым от мороза окном. Подумал. И стал медленно стягивать с ног промокшие сапоги. Портянки были чёрные от грязи и пота, и он бросил их к порогу. «Надо будет завтра попросить у хозяйки мешковины и нарезать себе и Марьяне новые», - с привычной заботой подумал он.

Забравшись на приступок, а затем на белёные теплые камни, чуть прикрытые ветхой дерюжкой, Петряков боком сел на краю, взглянул на Марьяну. Она лежала в одной нижней холщовой рубахе, отодвинувшись к самой стене, почти втиснувшись в неё телом, и глядела на него большими темнеющими глазами.

Так близко, как сейчас, они ещё никогда не были вместе, и он испугался. Он не мог, не имел права быть с девушкой рядом, пока она так беспомощна, беззащитна.

- Вы ведь тоже промокли, - через какое- то мгновение сказала Марьяна. - Вам нужно раздеться и всё просушить.

- Без вас знаю, что мне нужно делать, - грубо ответил ей Петряков.

Марьяна обиженно замолчала.

А он всё размышлял, не зная, как поступить. Уйти в другую избу или остаться здесь и лечь на полу? Но лицо Марьяны так таинственно белело из мрака, а на печке было так уютно, тепло. Да и мог ли он оставить её здесь одну? А вдруг ночью по их следам придут немцы?

Надо было что-то решать.

Наконец Иван Григорьевич стал раздеваться. Он развесил на верёвке, протянутой над пригрубком, мокрую одежду, а сам в одном нижнем бельё лёг на прогретые камни, закинул за голову руку.

Тяжело топая валенками, вошла в избу хозяйка, внесла пахнущие морозом берёзовые дрова, бросила их возле печки: на завтрашнюю растопку. Затем она вышла снова, и её долго не было. А они лежали рядом и молчали, словно боясь нарушить что-то запретное, возникшее между ними.

Хозяйка снова вошла. На этот раз она принесла большую вязанку соломы, раструсила её посередине горницы.

- Изба-то моя с краю, - сказала она. - Может, кто ещё на ночевку придёт. Вы-то спите, не бойтесь! Германец не ходит у нас...

Погасив ночник, хозяйка пошептала перед образами и тоже легла к себе на постель за обклеенной старыми газетами перегородкой. Поворочавшись и повздыхав, она вскоре уснула.