Ольга Кожухова - Ранний снег

Смирившись с ролью гостеприимного хозяина - хочешь не хочешь, а принимай, - сейчас он благодушно посасывал самокрутку и снисходительно поучал:

- Бог - он дал человеку три тяжёлых задачи: долги платить, отца-мать кормить и в баню ходить! Вот так-то! А вы...

- А четвертой он не задавал тебе тяжелой задачи: помолчать? - нетерпеливо перебила его Женька, вытирая волосы серым вафельным полотенцем.

- Эх, сорвиголовы! Непочётницы! Что старшему говорят! - осуждающе махнул рукой истопник и с обидою замолчал. Потом хрипло, запаленно вздохнул. - Да я в ваши годы...

- А что в наши годы? - заметила Женька. - Уж наверное был размазня!

- Это я размазня?! - Старик даже побагровел от досады. - Размазня! - передразнил он с укором. - Да ежели хошь знать, я георгия в твои годы имел... За войну в одна тысяча девятьсот пятом, с японцем! Георгия! Это тебе не фунт дерьма!

- Вот врать-то горазд! - спокойно заметила Женька. - Врёшь и не краснеешь.

- Я вру?! - Истопник вскочил с лавки, споткнулся о полено, отшвырнул из-под ног дырявое, приспособленное для золы ведро, фыркнул и, раздувши ноздри, забормотал: - Надо же, чего говорят! Вру? Да ведь я, бывалоча...

- Да за что же тебе могли георгия дать? Не понимаю, - пожала плечами Женька. - Быть не может...

- Вот заладила сорока Якова одно и то же про всякого. Не может, не может... А вот может! - крикнул старик и в гневе топнул босой, в рваной калоше ногой. - Имею георгия! Тебе говорят!

- Да за что имеешь-то? Ведь это не вошь, его зря не прилепишь...

- За что! За что! А за «барыню»! - брякнул дед и вдруг опасливо оглянулся на Женьку, осекся.

Но та спокойно сидела на лавке, обхватив худыми руками узкие плечи, и грелась, обсыхая перед раскрытой дверцей печи.

- Как это так за «барыню»? - переспросила она.

- Ну, где это тебе нонче скумекать! - хвастливо дёрнул подбородком истопник, опять распаляясь. В воспоминаниях он, видимо, сейчас снова был статным и молодым и, как глухарь, не чуя опасности, распушив хвост, ничего не видя, шел прямо в сеть, на ловца. - Служил я тады в охране... Называлось: в свите. Оберегали мы самого что ни есть верховного главнокомандующего, его высокопревосходительство генерала Куропаткина... Ну, вот перед генералом-то я и плясал «барыню». За это и получил. Удостоен награды. Генерал Куропаткин сам лично, вот ей-богу, не вру, своими собственными руками мне сюда и приколол. - Старик ткнул жёлтым от табака, узловатым пальцем куда-то себе под ложечку и весело хохотнул.- А ты болтаешь, чего здря... Говорят, говорят!

- Эх, ну и размазня! - обрадованно вскочила с места Женька. Она подловила его, наконец. - А ещё говоришь, не размазня! Георгия - и за что? За «барыню»! - Женька глядела на старика с нескрываемым злорадством. - А? Ну что? Ведь ничем теперь не докажешь, что ты храбрый. Ну разве уж, если поедешь с нами в отряд...

- Тьфу ты, чёрт! Пропади ты пропадом! - разобиделся не на шутку истопник, сообразив, наконец, что его разыграли. - С бабой свяжешься, сам станешь бабой!

- Опечатка, - заметила строго Женька. - Не с бабой, а с девкой...

- А, одна хвороба: не переспоришь! - отмахнулся от неё истопник и повернулся ко мне морщинистым, тёмным лицом, сощурился выцветшими голубыми глазами: - Вы, оторвы, с моё поживите, а тады уж галгачьте! Я на этой, считай, на третьей войне! И ничего. Жив!

Я сидела в одной нижней рубахе, прислонясь боком к бревенчатой теплой стене, и молча разглядывала отсветы пламени: голубые на брошенном грязном бельё и розовые и жёлтые на руках и на сене. Мне было абсолютно всё равно, за что дед получил георгия. Это Женьке доставляет удовольствие его дразнить, а мне наплевать. Но слова старика о том, что он на этой, на третьей по счету войне - и жив, заставили и меня обернуться.

«Вот так! Ты на третьей - и жив! - подумала я. - Какое же это тебе привалило чертовское счастье! Вот это я понимаю, умение ползать! Ну, ну, расскажи теперь, расскажи, поделись со мной опытом, как это ты падал и целехоньким поднимался... И как желал смерти ближнему, а не себе...»

Я взглянула на старика. Он сидел на корточках перед печкой, самодовольно распустив замшелую, как у коня, в грубых волосках, нижнюю губу, и глядел на огонь.

- Значит, дело не в том, сколько ты врагов уничтожил, а как сам сумел уцелеть? - Я вскочила с лавки. - Ах ты шкура! Ловчило! Плевать я хотела на тех, кто хочет за счет других уцелеть!

Я бросила Женьке полушубок, потом один сапог и другой.

- Кончай лясы точить! Пора ехать...

- Не волнуйся, - успокоила меня Женька. - Успеем. Да, дед! - благодушно пропела она, притопывая ногой и проверяя, хорошо ли наделся сапог. - Беда как с тобой задержались... И рады бы век растабаривать, да ничего не поделаешь... Надо ехать. А хочешь, дед, с нами поедем, а?!

Но дед вдруг так дико попятился, выставляя вперёд свои чёрные, костлявые руки, что мы обе, не сдерживаясь, с хохотом выскочили из предбанника на улицу, на свежий, начинающий холодеть воздух ранних сумерек.

С саней оглянулись: старик остался стоять на облитом помоями бугре, перед баней, ошалелый, надутый, с обиженным, красным лицом.

Женька весело махнула ему вожжами:

- Прощай, Георгий Победоносец! Держи хвост морковкой! Не дрейфь! На что ты нам, старый хрен, нужен?!

Дед - наш друг. Мы с Женькой его очень любим. Но не зря он не хочет в отряд. Жизнь у нас там не легкая.

Это была хитроумная, хорошо подготовленная немцами ловушка: пропустить наши войска по дороге вперёд и замкнуть за ними тонкий, как ниточка, путь.

От дивизии нас осталось всего-навсего двести восемьдесят человек. Включая в это число шофёров, оставшихся без машин. Артиллеристов без снарядов и орудий. Повозочных без коней и повозок. И начальника тыла дивизии без имущества и подчиненных. От всего медсанбата нас осталось лишь трое: военфельдшер Сергей Улаев и две медсестры: Женька Мамонова и я.

Нас собрали всех вместе, объединили в отряд особого назначения, во главе отряда поставили меднолицего узкоглазого капитана Пироговского, того самого, что остался без имущества и без подчиненных, и вывели на создавшийся в момент вражеского контрудара передний край «занимать оборону». В самом сложном и неудобном по конфигурации месте: посредине лесистых болот, в разбитой деревне, от которой в тыл ведёт лишь одна-единственная дорога, да и та просматривается противником визуально и пристреляна каждым своим сантиметром. Легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем проехать к отряду по этой одной-единственной, связанной с тылом дороге.

Об отряде сложилась дурная слава: гибельные места, обстрелы, командир-самодур, полная изоляция от внешнего мира. А о людях молва: арестантская рота, Мамай, жизнь для них всё равно что копейка. Все они - отпетые, архаровцы. В уборную и в ту идут с автоматом.