Ольга Кожухова - Ранний снег

Маленькая, тонкая в талии, она сидела сейчас перед огнем в своей излюбленной позе: ноги под себя, калачом, ладони сложены у подбородка. Так она может сидеть часами, сгорбясь и думая о чём-то своем, непонятном другим.

- Я кому сказал...

- А пусть сдохнет! Не пойду ни за что!

- Как это не пойдешь?

- А чего ему от меня надо?

- Откуда я знаю чего? - Сергей нехорошо усмехнулся. Он метнул взгляд на Женьку. - Откуда я знаю, чего ему от тебя надо? Наверное, чего-нибудь надо. Пойди - и узнаешь. Может, рану перевязать, а может...

- Пусть Шура пойдет.

- Тебя звали, не Шуру!

- А я не хочу. Пусть Шура пойдет. Она лучше меня перевяжет. - Женька обрадованно засмеялась. - Правда, правда. Она очень хорошо перевяжет. Гораздо лучше, чем я.

- Упрямая стала, как дьявол...

Но Женька уже не слушала Сергея. Она обернулась ко мне и сложила ладони у подбородка, глядя на меня снизу вверх умоляюще. У Женьки это всегда убедительно получается.

- Ну, Шура, пожалуйста! Что тебе стоит!

Я недоуменно пожала плечами. Поднялась со снарядного ящика, на котором сидела, ожидая, когда наконец закипит картошка, одернула гимнастёрку и. наклонясь, приподняла брезентовый полог, натянутый на стояках и разделяющий палатку на две половины: одну, где живёт командир отряда, и другую, где размещается санитарная часть.

Пироговский сидел, развалясь перед печкой на чёрном цигейковом одеяле, в пухлой белой чалме из марли, в белой нижней рубахе, босой. Время от времени он шевелил бледными, как земляные черви, пальцами ног. Узкогубое, медное, плоское его лицо - лицо тибетского бога - сейчас было безжизненно и темно.

Я молча остановилась перед ним в ожидании, удивляясь: что с ним? Пьян? Нет, не может быть. Пить здесь нечего. Если бы я не знала, что во всей округе нет ни грамма спиртного, кроме фляжки, хранимой Сережей Улаевым для стерилизации инструментов, я сейчас была бы уверена, что командир отряда пьян. Однако, таким же безжизненным и тёмным его лицо могло быть и от боли, от ранения в голову.

Мне вдруг стало жаль Пироговского за его рану. Теперь я, пожалуй, была готова простить ему все прошлые его безрассудства. Мы ведь тоже к нему, наверное, несправедливы...

Я наклонилась, окликнула:

- Товарищ капитан, вы звали меня?

Пироговский вскинул голову, обернулся ко мне, опираясь на локоть. Вгляделся в полутьму ослепленными от пылающей печки глазами. Тонкие, смуглые его ноздри задрожали от гнева.

- Да! Звал!! - хрипло произнес он. Но зрачки его вдруг расширились, и он закричал: - А ты зачем здесь?! Тебе чего надо?! Не тебя!! Не тебя! Где Мамонова? Что это значит?!

- Не знаю... Куда-то вышла.

- А-а-а, не знаешь! - угрожающе прошипел командир отряда. - Вышла? Да! - Пироговский подскочил на месте. - Все вы, петряковские, друг за друга горой! Я вас знаю! Ну хорошо... Только я вас на чистую воду выведу, погодите!

Он замолчал, поглядел на меня и спросил резко, отрывисто:

- Ты сама сюда пришла? Да? Ну что ж! Тогда собирайся! Живо! Пойдешь вместе со мной! Через час выходить! Маскхалат, автомат, лыжи, санитарная сумка, патроны. Ясно? Я вас научу друг за друга стоять горой... Готовься! Иди!

- Есть идти!

За перегородкой на миг стало так тихо, как будто там все сразу умерли: они оба слыхали весь наш разговор и поняли, в каком именно деле я теперь должна заменить Женьку Мамонову.

Пироговский приподнялся, чтобы подбросить в печь берёзовые дрова, и покачнулся. По-моему, он был действительно пьян. Пьян, что называется, в доску!

Командир отряда с ужасом взглянул на огонь. Потом обернулся ко мне, поманил, кивая забинтованной головой.

- Ты видишь? - спросил он свистящим шёпотом и указал пальцем на пламя. - Видишь?! Да? - Пироговский вдруг зябко поежился, как от холода, передернул плечами.

Жаркие ревущие космы огня гудели в жерле бензиновой бочки. От печи несло нестерпимым жаром.

- Что? - спросила я тихо. - Я ничего здесь не вижу. Огонь и дрова. - Ответила я очень спокойно, не торопясь, но внутренне содрогнулась, не понимая, что это значит.

- Да? - спросил Пироговский, оглядываясь на меня с недоверием. - Ты действительно там ничего не видишь?!

- Да, ничего.

Что он мог там разглядеть, в свистящем огне? Я давно уже знаю: когда пристально смотришь на пламя, всё время кажется, что там, в сплетении чёрных, обугленных веток, то и дело мелькают чьи-то заломленные, молящие о пощаде обнаженные руки. Летят на снег обрывки алого знамени. Горят во тьме злые волчьи глаза. И жёлтые искры бьют вверх, словно струйки трассирующих. Потом всё это падает, рушится, и только угли, как чёрные зрачки, как дула нацеленных на тебя автоматов, следят за тобой, за каждым твоим неуверенным шагом из-под серого, словно затоптанного в рукопашной схватке рыхлого пепла.

Но всё это я вижу одна. Наедине с собой. Никогда об увиденном я ничего никому не рассказывала. Это было только мое.

И ещё я знала: какой бы там ни была теперь, в окружении, огромной и унизительной расплата за счастье, мои товарищи по батальону сейчас честно платят за все. За всё то прекрасное, что дала им страна, что дали юность и вера в победу. И никто не имеет права примазываться ни к их победе, ни к поражению, А тем более он, Пироговский.

Я промолчала.

- Ничего?

- Да.

- Ну хорошо. Иди! - Он махнул рукой. - Иди, тебе говорят! - закричал он нетерпеливо.

Но я всё ещё не уходила. Заворожённо я смотрела в огонь, не в силах оторвать от него взгляда: да, там сгорали заживо люди. Наши товарищи. Это их пепел. Их кости дотлевают в золе.

Позади меня вдруг кто-то тихо сказал:

- Уйди! Шура, слышишь? Уходи! Я ведь не знала. - И Женька, обняв за плечи, ласково подтолкнула меня в сторону нашей половины палатки, сделала два уставных шага вперёд, вытянулась перед Пироговским: - Вы звали меня, товарищ капитан?

Пироговский, босой, растрепанный, запрыгал на одеяле, замахал руками, как чёрная птица.

- Да! Да! Звал! Надо приходить вовремя! - закричал он сердито. - Когда я вас зову! А не тогда, когда вам вздумается! Да! Вон! Вы мне не нужны! Я вас всех на чистую воду выведу!

Я весело засмеялась, повернулась налево кругом, нахлобучила Женьке на самый нос шапку и пошла за перегородку искать свой маскхалат, одеваться, собирать санитарную сумку, готовить оружие, лыжи. Через час выходить.

Можно тысячу раз видеть эту картину, и всякий раз будешь стоять, не сводить с неё глаз.

Синяя от снегов, ночная равнина похожа на таинственное, неосвещённое дно океана. Длинные, как водоросли, голые ветви деревьев, уходящие кверху, в чёрное небо, угловатые тени деревенских печных труб, похожие на остовы некогда затонувших здесь кораблей. Мгла тягучая, тинистая, как ил.

Что-то живое едва шевелится в этой синей, прошитой трассами мгле, ворочается, перебегает. То и дело по чернильно-лиловому фону продергиваются нитки ослепительных жёлтых вспышек. Косо падают короткие белые тени. Потом всё вспыхивает зелёным огнем, замерцав от проплывшей, подобно медузе, сигнальной ракеты. И снова всё меркнет. Покой. Тишина.