Олег Михайлов - Час разлуки

Она показалась еще лучше, еще краше, чем в день его приезда. Ее платье, в котором она осталась в ту ночь, белое с крупными черными цветами (в лоскуток от него он переплел парижское издание «Темных аллей» Бунина), было чистеньким, отглаженным. Сама она, казалось, расцвела, помолодела. И Алексей не мог сдержаться — вместо объяснений и слов начал целовать, а там схватил на руки и понес в ее комнату.

Через несколько минут, когда она принимала душ, он крикнул сквозь дверь ванной:

— Алена! Я сбегаю, куплю поесть и чего-нибудь выпить!

Радость обладания ею мгновенно вернула ему обычную беззаботность — словно и не было целой недели непрерывных страданий. Он набрал закуски, вина и пива. И, проходя двором, вдруг поймал себя на том, что с аппетитом посматривает на щебечущих девушек.

В двадцать пять лет любовные страдания сильные, но не глубокие. Простив Алену, Алексей в вознаграждение получил длительное и безмятежное счастье, которое надо бы удержать, закрепить, обратить в обыденность. Но для этого ему не хватало опыта и житейского ума.

Каждый брак имеет свою странность, только у большинства странность эта скрыта в глубине, а у них с Аленой она бросалась в глаза, лежала на поверхности: слишком они были непохожи, не имели ничего общего. Но и к этому все привыкли, привыкли к тому, что в кругу знакомых Алексея Алена больше молчит, живет чем-то своим, внутренним. Не мог смириться с их семьей лишь верный друг детства Додик Левин. Не зная толком, что произошло в те дни, когда Алексей уезжал к Гурушкину на дачу, Додик все же догадывался, что Алена чем-то крепко обидела друга, и прочно ее невзлюбил.

Алексею нравилось бывать у него дома, в его бедной и дружной семье, где верховодила мать — маленькая, бесцветная, но сильная духом женщина, сумевшая после смерти мужа вытянуть двоих сыновей. Она родилась и выросла в белорусском местечке, не имела никакого специального образования и даже была не шибко грамотна. Додик, любивший ее без памяти, показал однажды Алексею оставленную ею записку: «Дети на обед кушайте рибу и грыби». «Ах, я всегда путаю твердое и мягкое «и», — с улыбкой признавалась она.

Ей приходилось браться за любую работу — киоскера, счетовода, уборщицы, секретарши, — и она трудилась без устали: ради детей. Но, боготворя их, в гневе, когда они особенно огорчали ее, могла обрушить на них самые грозные проклятия, с библейской высокопарностью восклицала:

— О! Лучше бы из меня падали камни!..

Алексею нравилось и ее кулинарное искусство, блюда, порою приготавливаемые «из ничего» — например, фальшивая фаршированная рыба, сотворенная из тертых овощей с добавлением каких-то пряностей. Нравились шумные сходки бесчисленных родичей, где каждый, будь он даже седьмая вода на киселе, знал о другом все и всегда готов был прийти на помощь. В день рождения Додика они обычно устраивали складчину, сдвигали в единственной комнате столы и громкими разговорами, шутками, песнями радовались празднеству.

Алексей явился поздравить друга без Алены, зная их растущую неприязнь друг к другу. За богатым, обильным всевозможной рыбой, зеленью, овощными и мучными блюдами столом, где мало было только спиртного, вскоре разгорелся обычный, шумный, немного бестолковый разговор, когда каждый слушал себя или, в лучшем случае, ближайшего соседа.

— Писатель! — сказал Додик, любивший порассуждать на литературные темы. — Я вот недавно «Преступление и наказание» прочел. Как оно тебе?

— Отличная вещь.

— Ну вот, — пришептывая, продолжал друг. — Прочел роман, подошел в цеху к своему инженеру и спрашиваю: «Ты мне скажи: Достоевский — великий писатель или выдающийся?» Тот: «Конечно, выдающийся». — «Нет, великий!» Я ему: «Великий!» — он мне: «Выдающийся!» Тогда, — Додик торжественно поднял указательный палец, — я ему — хлоп! — листок из отрывного календаря. Он посмотрел и говорит: «Ну, брат, усёк ты меня. И в самом деле, не выдающийся, а великий!»

— А по-моему, так это страшная скука, ваш Достоевский, — вмешался дядя Наум, маленький и круглый человечек, который считался в семье большим ценителем музыки, но охотно высказывался и о литературе. — Все это не наше, не советское. И зачем нам Достоевский, когда у нас есть свой Достоевский — Илья Эренбург!..

За столом заговорили о Эренбурге, а там перешли и на международную политику, в которой каждый проявил себя крупным знатоком. С обильным поглощением пищи умственные разговоры начали мало-помалу затухать. И тогда вниманием собравшихся снова завладел дядя Наум, почитавший своей обязанностью не упускать минуты и часа для целей просвещения. Он приобрел по случаю хорошо сохранившийся, блестящий вишневым лаком рояль, правда, без деки и струн, но зато с клавишами — и всего-то за триста дореформенных рублей. И хотя в его комнатке было так тесно, что четвертому ребенку приходилось спать под роялем, дядя Наум повторял: «Зато вид благородный… Все время думаешь о музыке».

— А я очень люблю оперное пение, — громко сказал он. — Особенно Лемешева. А почему? А потому, что он хорошо поет. Вы слышали, как он поет Ленского? Я слышал. Замечательно! А почему он может спеть Ленского, а Онегина спеть не может? Вы можете ответить? — Он победно оглядел притихших родных. — А я вам отвечу: потому что он маленького роста! А Онегин должен быть высокого роста!..

Додик, впрочем, не дал Алексею дослушать дядю Наума. Захмелев от нескольких рюмок сладкого вина, он таинственно поманил его на кухню, где все — стол, стулья, плита и даже подоконник — было заставлено кастрюлями, мисками, тарелками, и торжественно объявил:

— Я все понял, писатель!

— Да что такое, Додик?

— Про Алену. Она про тебя что-то знает. И ты боишься ее прогнать! Я же все вижу!

Потрясенный открывшейся ему новостью, Алексей только и спросил:

— Что же она может знать?

Когда Алексей, еще аспирантом, купил первоклассный радиоприемник и ловил чисто и сочно звучавшую джазовую музыку, ему мало было ее слушать, наслаждаться одному. Он хотел, чтобы ее услышали все, восхищались и завидовали ему. Живя у соседки, иногда нарочно приотворял дверь на площадку, заполняя джазом лестничные пролеты. Он уже читал о греческом царе Кандавле, который так сильно любил свою жену, считал ее столь прекрасной, что не мог устоять перед точившим искушением похвастаться ею. Хотя бы перед собственным рабом Гигом, которому — тайком от жены — показал ее обнаженную.

Тогда, по младости, Алексей не постигал всеобщего смысла этой легенды.

Восхищаясь Аленой, он желал видеть ее известной — все равно, с помощью ли белой простыни киноэкрана или подмостков Дома моделей, которые на профессиональном жаргоне манекенщиц и художников именуются «языком». И в этом проявлялась та же глупая сила, которая точила Кандавла. Пусть увидят в с е, какая красивая у него жена. Алена довольно успешно закончила подготовительные курсы для поступления на филфак университета. Но, мучимая страхом и неуверенностью, в решающий час наотрез отказалась сдавать вступительные экзамены: Алексей, как мог, занимался с ней, читал стихи, записывал на магнитофон ее голос: «Как не похожи на объятья прикосновенья этих рук…» И когда со студии «Мосфильм», где в картотеке хранились ее фотографии, Алену пригласили попробоваться в небольшой роли для фильма «Високосный год», разделял радость с женой. Не понимал, распираемый тщеславием тишинского Кандавла, что надо не поощрять ее стремление к успеху, а подавить, пресечь его.