Олег Михайлов - Час разлуки

Женский голос неуверенно произнес:

— Это я… Ты слышишь, это я…

— Да! Да! Я слушаю! — кричал Алексей в трубку, но в ответ уже раздавались короткие гудки.

Едва он положил трубку, аппарат зазвонил снова.

— Я сейчас приеду… Я еду… — повторял голос, в котором Алексей уже без сомнений узнал Алену.

Только теперь страшной своей близостью, вспышкой блица молния осветила голубым, химически чистым светом комнату, и тотчас словно потолок раскололся над головой. И едва утихла последняя судорога грома, как с равномерным шорохом пошел тропически щедрый дождь. Алексей глядел на сплошную стену воды за окном и плакал от счастья. «Она вернется, вернется…» Выплакавшись, он быстро и крепко заснул, а проснувшись, долго гадал, не привиделся ли ему ночной разговор. Потом от Веры, исправно доносившей ему об Алениной новой жизни, узнал, что в гостях, далеко заполночь она поругалась с Борисом. И тот сам дважды набрал ей телефон: «Ну, звони своему Алеше…» Она позвонила.

И не приехала.

Без Алениного хозяйского глаза в квартире развелось множество черных жучков, лениво ползающих по полу. Когда утрами Алексей видел их в ванной, то бездумно смывал. А вот паука уже не мог, хоть и знал поверье о сорока снятых грехах. Ему казалось, что паук — животина умная, к тому же обещающая новость, известие. Алексей вытаскивал паука, не прикасаясь к нему руками, с помощью мочалки. А как-то, вернувшись домой заполночь из дружеской компании, обнаружил в ванне сверчка.

Стрекотание его, доносившееся вечерами из разных точек квартиры — из кухни, ванной, бывшей Алениной комнаты, — не раздражало Алексея. Напротив, он чувствовал успокоение, радовался, что не один.

— И провожать никого не надо… — бормотал Алексей, укладываясь спать с непременной таблеткой эуноктина.

Но отчего-то боялся увидеть сверчка. Может быть, потому, что его лет четырех напугал в детском театре здоровенный парень, наряженный в рогатую маску и панцирь, которого под видом говорящего сверчка спускали на толстых канатах на сцену в спектакле «Золотой ключик»? И теперь Алексей оторопело глядел на желтого кузнечика размером с небольшую мышь и пьяно приговаривал:

— Ну куда же ты заполз, дурачок…

Сверчок, что было мочи, улепетывал от него по дну ванны, а он, боясь поломать певуна, все старался накрыть его полотенцем.

Одно время сверчков в квартире оказалось столько, что Алена взялась за их выселение, участвовать в котором Алексей отказался. Ни травить, ни тем более давить она тоже не могла. Дело было летом, и Алена просто выпускала их во двор.

В ней в тот последний год жизни с Алексеем вообще стало проявляться больше мягкости, доброты. Он ощущал это по податливости ее худенького тела.

Приехав из командировки, Алексей, как всегда, сразу бросился к ней, увел в спальню. Алена сперва приникла к нему, а потом отстранилась, с виноватой, детской улыбкой тихо сказала:

— Подожди чуточку… Отвыкла…

Она стала проще относиться к его поздним приходам, если знала, где он был. А вот ревновать начала даже сильнее — не только к женщинам, но даже и к собственным снам, если по ним выходило, что он мог изменить.

Раз, явившись часа в два, Алексей вошел в ее комнату, как был, в шубе, мучимый виною, что не предупредил о позднем возвращении. И когда она принялась выговаривать ему свои обиды, беспомощно, но твердо ответил:

— Ты мне не веришь — я уйду!

Она нагнала его в коридоре, обняла за покатые отцовские плечи и, поворачивая к себе, с неожиданной нежностью сказала:

— Ну, раздевайся… Мишка!..

Он сквозь слезы радости, что она пожалела его, глядел на ее худенькую фигурку в ночной рубашке, целовал ее в шею и плечи.

Жалела, правда, Алексея Алена не часто. Она, очевидно, могла понимать и жалеть людей только через животных, которых чувствовала с недоступной мужчинам тонкостью, впрочем, как и все природное, что лишено дара человеческой речи. Алексей остро ощущал в ней это, можно сказать, нечеловеческое простодушие, проявлявшееся даже в мелочах, в словах, с какими она разглядывала утром неожиданно появившийся синяк на бедре:

— Нет, у нас в квартире домовой завелся. Совершенно точно. — И, без паузы: — Или я это об стол ударилась…

Став манекенщицей, Алена в первые годы красила свои скромные русые волосы в светло-желтый, почти белый цвет, отчего казалась еще ярче. Теперь, вернувшись к естественному оттенку волос, она подолгу «делала себе лицо», как говорили манекенщицы: подводила ресницы, подкрашивала губы, накладывала тона. Вернувшись из магазина, говорила Алексею с жалкой улыбкой:

— А сосед наш опять со мной не поздоровался. Не узнал — без лица…

Она часами держала маски, употребляя на них, кажется, все продукты близлежащего рынка: кислое молоко, свежие огурцы, клубнику.

— Умоляю, только не показывайся мне! — просил ее Алексей. — Ты словно индеец на боевой тропе — мне страшно.

Но, чувствуя близость увядания, начала торопиться, пропадала на частых вечерних показах. Иной раз мужской голос искал ее по телефону. А Алексей с какой-то удвоенной беззаботностью глядел на все сквозь пальцы, уверенный, что ходит по толстому льду.

Как любил он, оторвавшись от постылой работы, незаметно прокрасться, встать на пороге ее комнаты и несколько секунд просто глядеть на Алену — склоняющуюся над вязаньем или шьющую себе юбчонку из его старых брюк или читающую какую-нибудь ерунду, следить, как она с бессмысленной живостью водит глазами по строчкам шитья или книги. И, насладившись видом ее лица с милой родинкой на подбородке, так же тихо, на цыпочках уйти к себе, за свой пулемет, на котором он насобачился печатать (двумя указательными пальцами) с бешеной скоростью профессиональной машинистки…

Осенью семьдесят первого года врач по женским болезням осмотрев Алену, заявила:

— Голубушка! Пора заводить ребенка.

Алексей не очень настойчиво, но долго уговаривал ее. И не меняя невинного и милого выражения лица с родинкой на подбородке, Алена наконец резко ответила:

— Не хочу, чтобы у меня было тело в морщинах!

Больше они к этому разговору не возвращались.

Алена появилась в квартире, чтобы забрать очередную партию вещей. Алексей уже страшился ее — не хотел видеть, сидел в своей комнате и ждал, когда она уйдет. Прошло полчаса, час, полтора. В ее комнате было тихо. И Алексей решился: подошел к двери, отворил ее.

Алена крепко спала на своем стареньком диванчике, повернувшись лицом к стенке.

Алексей подошел ближе, наклонился: она улыбалась во сне, кротко и безмятежно, словно хотела сказать: «Вот наконец я и дома. Как я счастлива!» Он постоял, услышал телефон и на цыпочках побежал к себе.

Ну, конечно, Царева.