Олег Михайлов - Час разлуки

Ночью, проснувшись и еще помня о том, что обитатели квартиры спят, Мудрейший начинал буравить тишину тоненьким комариным писком. Постепенно он уходил в свой мир, звук наливался и креп. В углу начинала шевелиться бабка.

— У, черт, леший, управы на него нет! — громко сама с собой рассуждала она.

— Вот поминаешь черта, а он тебя на том свете и сцапает, — не открывая глаз, добродушно мурчал Мудрейший.

На бабку это действовало; черта она уважала и затихала. Замолкал и Мудрейший. Глядя на Мудрейшего, Алексей думал о жестокости жизни. Да полно, тот ли это самый человек, который изображен на фотографии 1916 года с «Георгием» на клапане гимнастерки — красивый от физического совершенства, телесной силы и чистоты молодости, ибо мужчине этого уже совершенно достаточно, чтобы быть красивым?

В Мудрейшем вдруг стало сказываться все, некогда пережитое и как будто бы пережитое бесследно. Например, плен. Как-то Мудрейший лежал, по обыкновению, на кровати, а Алексей ел, торопясь в университет на лекцию, жидкий супец, заедая хлебом. И вдруг Алексей заметил, что Мудрейший не просто с живостью следит за ним, но повторяет ртом каждое его движение: глоток супа, заедка хлебом, глоток супа… Алексей трижды подряд отхлебнул жижки и скорее угадал, чем увидел, что Мудрейший тотчас сбился с ритма, услышал его торопливо-беспомощное:

— Хлебом-то, хлебом заешь!..

Он был незлобив и кротко жил бок о бок с мужем Валентины. Но изредка у них возникали ссоры по пустякам, и тогда в ответ на колкость Мудрейший откликался с кровати низким рокотом:

— А вот я сейчас встану и смажу!

Тот убегал в свою комнату и, прежде чем захлопнуть дверь, успевал крикнуть:

— Я, Николай, все-таки напишу, куда следует! Не забывайся, кто ты!

Сам отчим боялся всего — физической силы, сквозняков, стука во входную дверь, гостей, лишних копеечных расходов и ревности Валентины. В ней же было намешано немало кровей — русская, польская, немецкая. Однако с годами все сильней сказывалась малая примесь татарской от каких-то мифических казанских князей: в любви к шароварам, в едва заметных усиках, в страстной, восточной ревности. Прежде чем отправить мужа по магазинам, она ухитрялась сама обойти их с единственной целью — точно замерить его путь, а затем ожидала с часами в руках. И горе было мужу, если незапланированная очередь задерживала его возвращение.

— Я все видела! Я тебя поймала! Теперь я точно знаю, с кем ты завел шашни!.. — с остановившейся улыбкой твердила она.

Отчим сперва оправдывался, кричал, возражал, но потом начинал плакать, призывая в свидетели Мудрейшего, бабку, Алексея.

Она ревновала его к лифтершам, случайным гостям, к собственной дочери и даже к одноглазой соседке из соседней квартиры, у которой единственным близким во всей вселенной существом был выхолощенный, гигантских размеров кот. А когда Алексей привел Алену, очень скоро начала ревновать и к ней.

Случилось так, что оба они, отчим и Алена, одновременно отправились за продуктами. Никем не замеченная Валентина выбежала на площадку с чайником. Заслышав приближение лифта, который не поднимался до их мансарды, она принялась поливать его кипятком, и из кабины, вслед за отчимом с криком выскочил ошпаренный лысенький отставник, живший этажом ниже.

— Какое еще детство! — сказала Алена Алексею в самом начале их знакомства. — Когда мне и трех лет не было, отец отправил нас с мамой к себе на родину, в Западную Белоруссию. В мае сорок первого. Представляешь? Поехали на месяц, а пробыли там четыре года с лишним…

— А сестра?

Алена спокойно объяснила:

— Мама была в положении. Сестра родилась уже в оккупации. Чего мы только не навидались! Раз немцы искали в хате партизан. Мама что-то не так сказала — солдат ее стукнул прикладом. Я думала, убьет. Потом прятались в лесу, сидели по ямам. Вернулись в Москву — отец погиб, комната наша давно занята. Мы четыре года жили в коридоре…

— Как же ты училась? — ужаснулся Алексей.

— Да так вот и училась. На тройки да на двойки. Разложу тетрадки на стуле и делаю уроки. Это еще не все. Мама у меня украинка, по-русски говорит, знаешь как? Как ругается. И все слова перековеркивает. Ну, и я так же говорила…

— Ты говоришь очень правильно.

— Будешь говорить правильно, если над тобой все смеются. Мне было лет двенадцать, пошла как-то в магазин, спрашиваю взуттю, а продавцы смотрят на меня, как на дурочку. Я заплакала и ушла ни с чем. А потом заставила себя говорить и писать правильно…

— А почему не окончила десять классов?

— После восьмого пошла в школу торгового ученичества. Маме нас двоих тянуть было тяжело…

— Чем мама-то занимается?

— Чем она может заниматься? С тряпкой ходит. Уборщица в Плехановском институте.

Алексею понравилась ее откровенность. Сам он, бывало, стыдился бедности тишинской квартиры, убогости обстановки, неряшливости Мудрейшего. Стеснялся бедности еще и потому, что его детство, раннее, короткое довоенное детство, было изобильным, воистину счастливым, безоблачным, лелеемым нянюшками, бабушками, родителями и их многочисленными знакомыми. Он был избалован игрушками, книжками, вниманием взрослых, которые в любовном остервенении пичкали его витаминами культуры: в пять лет Алеша занимался языком в немецкой группе, читал наизусть перед гостями пушкинского «Гусара» и пел им романсы и арии. Когда на дне рождения Алешу попросили исполнить «Блоху», он с серьезностью ученой обезьянки переспросил, к восторгу слушателей:

— А какую «Блоху» — Мусоргского или Бетховена?

Впрочем, в их доме пели все: отец, мама и, конечно, бабушка. Но не та, что служила в ателье и спала в проходной комнате, за старым буфетом, а мамина мама, которую полагалось и именовать по-другому: «бабуся». Может, потому, что на ее изящной ореховой этажерке между нотных альбомов с волнующе странными именами: Гумпердинк, Карл-Мария Вебер, Флотов, Мендельсон-Бартольди стояла зачитанная до капустных клоков книжка «Бабусины сказки»…

Теперь Алексей Николаевич знал, что она закончила консерваторию по классу вокала и фортепьяно, пела в Тифлисской опере. В девятнадцатом году была профессором Иркутской консерватории, а затем переехала с мужем в Смоленск. Там она оставила много учеников — и любителей и профессионалов, среди которых оказались и отец, и отчим, и известная впоследствии солистка Мариинского театра в Ленинграде А. А. Халилеева. И Смоленск благодарно помнит об «опытной преподавательнице-вокалистке Г. В. Карпицкой», как отозвался о бабусе краевед С. Яковлев в книге «Смоляне в искусстве».

Она царствовала в красивой, словно бомбоньерка, комнате — в той самой, где затем среди пыли и запустения доживал свои последние годы Мудрейший. В ее святая святых проникать без спросу было строго воспрещено, но Алеша на правах любимца нарушал запрет.