Олег Михайлов - Час разлуки

— А ведь не выпил ни глотка! — изумился друг-издатель.

— Я могу выключиться, — спокойно и насмешливо отозвался Тимохин.

Друг-издатель несколько струхнул и переместился на Алексея, ругая его, его образ жизни, его девиц.

— Эх, братец! Жаль, что теперь не прежние порядки! Как ты живешь? Как живешь? Моя воля, я бы тебя подверг телесному наказанию, чтоб не повадно было. Ты, братец, декадент, развратник!

— Какой же я развратник… — устало сказал Алексей. — Ведь не лгу: ни перед одной невинной греха на душу не взял.

— И это показатель, — вмешался Тимохин. — К кому же, значит, тебя влекло? Ты плохо разбираешься в хорошем… — и помолчав: — Но зато в плохом разбираешься очень хорошо!

Алексей почувствовал, что задет за живое.

— Не знаю толком, какие женщины хорошие, а какие плохие, — сдерживаясь, ответил он, — но скажу честно: твои дамы не вызывали у меня никаких эмоций. Ни одна.

Тимохин добродушно рассмеялся его горячности:

— Тебе я не могу ответить тем же: кое-кто из твоих знакомых мне нравился… Но ведь сознайся, все они были для тебя игрушкой, забавой.

— Наверно, так… Зато теперь я хочу нормальной семьи, ребенка…

— Ты? — Тимохин поднял брови. — Какого еще ребенка? Ты же законченный современный человек, чадо асфальта.

Алексей сделал протестующее движение.

— Впрочем, — сказал Тимохин, — я не совсем прав. В тебе привычные нравственные ценности расщеплены. Твой эгоизм иногда просто чудовищен. И тут же — ты вечный заступник, хлопотун. Жертва собственной благотворительности. Вот оно в чем дело. В тебе два самостоятельных центра: из одного рождается твой «Суворов», а другой тянет тебя к порочному, например к этим манекенщицам. И книги твои страдают от спешки, торопливости. Что тебя так гонит по жизни? Мешает остановиться, оглядеться? Ведь на то, чтобы думать, надо время.

Алексей не знал, как ответить.

Казалось бы, ни жены, ни детей, ни семейных обязанностей. Пиши себе в удовольствие! Пиши о самом сокровенном. Куда там! Вскакиваешь с постели в возбуждении, с болью в затылке, давишься завтраком, держишь в голове десятки фамилий, проводишь день в вечной спешке, когда заботы, как в ледоходе, сталкиваются, нагромождаются и крошат друг друга. Если бы страдать за идею или жечь себя на костре творчества — куда ни шло. Но подохнуть от халтуры, спешки, всегда ощущать, как тебя подгоняет невидимый кнут обязательств — и даже не ради денег и уж не из-за святых хлопот о семье и детях, — вовсе обидно.

«В меня ты, Аленька, — печально сказала ему мама, — никому не можешь отказать…»

Это была правда, но правда не вся или даже полуправда. Одновременно в нем жила прекрасно осознаваемая им самим склонность к внезапному негодяйству и еще — страсть к актерству, позе, игре, — перед другими и самим собой. Но этими качествами его наделила природа не для того, чтобы атаковать жизнь, а только для защиты от нее. И было еще наследованное от отца чувство вины перед людьми. Словно он всем и всегда что-то должен.

— Да! — пробормотал Алексей.. — Мы так легко судим о других или даже пишем о них. А поди сперва разберись-ка в себе самом!

И тогда Тимохин, посерьезнев, отозвался:

— Знаешь, как сказал какой-то французский острослов: «У того, кто пристально вглядывается в себя и в других, сердце должно разбиться или окаменеть…»

Они договорились, что Алена вернется к нему, когда Алексей был в своем Коктебеле.

Открыв ключом дверь, он застыл в немом изумлении. В квартире царил полный разгром. Всю комнату загромождали тюки, чемоданы, узлы, и посреди, беспомощно глядя на сына, сидела его старенькая мама с крошечной толстоносенькой голубоглазой девочкой. Девочка непрерывно дрыгалась, не желая неподвижной жизни, и мама была уже на пределе слабых своих сил.

— Алена с Прасковьей Никоновной перевозят мебель, — передавая ему девочку, объяснила она.

Появились грузчики, начали втаскивать огромную полированную стенку, за ними вошла Прасковья Никоновна с новыми узлами, а шествие завершила Алена.

Алексей глядел на нее, узнавал и не узнавал. Куда подевалась ее узкое податливое тело! Головка, личико — все вроде бы ее. Но она так огрубела, раздалась, переменилась телом, налилась такой грушей, что он поспешно отвел глаза, бегло поцеловал в щеку и, стараясь поменьше думать, занялся хозяйством. Мама и Прасковья Никоновна уехали. Алексей с Аленой трудились до ночи: все его вещи перетащили в кабинет, где теперь и повернуться было негде, кое-как расставили мебель, потом быстро попили чаю и разошлись: он к себе на диванчик, она — к Галочке.

Алексей лежал и мучился тем, что полностью, напрочь утратил аппетит к Алене как к женщине: и боялся и не хотел ее. Теперь его черед задать ей ее же вопрос: «Как же мы будем жить?» Но он не мог, не в силах был сделать это.

День походил на другой: Галочка, просыпаясь, рвалась к нему. Алена, сколько могла, удерживала ее, щадя скверный сон Алексея, а там и отпускала. Приходилось подыматься и занимать резвого младенца, требовавшего, чтобы его подбрасывали к потолку, качали на ноге, таскали на шее, пели, рисовали, танцевали.

При всех бытовых трудностях, невозможности работать, неспанье Галочка не только не казалась обузой, но, пожалуй, и была тем единственным, что примиряло Алексея с новым и необычным положением. Даже сходство с Борисом не вызывало к ней ничего враждебного. Слыша, как пробуждается и захлестывает его отцовское чувство, Алексей испытывал одно стремление: защитить беспомощное и безгрешное существо. Он гулял с ней, помогал Алене ее купать, бегал за детскими продуктами. И Галочка быстро привыкла к нему, стала называть его «папа», «папка», преследовала как хвостик. А он холодел от ужаса, видя, сколько острых углов у мебели, пуще Алены страшился, что Галочка упадет, ударится.

Зашедший к нему Тимохин и тот растрогался:

— А я и не знал, какая у тебя пчелка завелась!

Алексей ни о чем не расспрашивал Алену, не желая ее обидеть. Но жили они как брат и сестра: вечерами расходились — до следующего утра.

Так прошла неделя. Тревожные нотки прозвучали довольно скоро. Еще с лестницы Алексей услышал отчаянный детский плач. Алена с застывшим злым выражением на лице внесла девочку.

— Что с ней? — кинулся Алексей.

— Спроси сам! — отрезала Алена.

— Да что она мне скажет!

А Галочка повторяла сквозь рыдания:

— Папы ма!.. Папы нет!

— Сидим в садике, — нехотя рассказала Алена, — а тут и Борис является. Вцепился в нее. Она, конечно, в рев. Я еле вырвала…

— Алеша! — только теперь понимая, что, кроме его собственных сложностей, возникают не предусмотренные и не менее тяжкие, ужаснулся Алексей. — Ведь он же родной отец. Имеет же он право видеться с дочкой!