Олег Михайлов - Час разлуки

— Кстати, меня зовут Инна!

И почувствовав, как жар стыда заливает лицо, Алексей стал выкручиваться, объяснять, что заболела его племянница, звонка которой он ожидал.

В день их знакомства Инна продемонстрировала Алексею не только безусловную интеллигентность, но а дар хорошей хозяйки. Узнав, что ожидается еще жареная индейка, она вызвалась приготовить ее по своему, особенному рецепту. Когда Инна вышла в кухню, перевязавшись Алениным фартуком, Царева между прочим сказала Алексею:

— У нее с мужем примерно то же самое, что было у вас с Аленой…

— А чем занимается муж, — живее, чем полагается, поинтересовался тот.

— Играл в футбол за какую-то команду мастеров. А сейчас сам тренирует.

Из полуосвещенной комнаты, через коридорчик, небольшая, но уютная кухонька была открыта вся. И, присев перед духовкой, где уже томилась индейка в сметане, Инна вдруг поразила Алексея женственностью и грацией сильного, плотного и длинного тела.

Индейка удалась, и Инна с удовольствием принимала комплименты. Она вообще не могла жить без комплиментов — непрерывных комплиментов своей внешности, уму, вкусу, кулинарным способностям. За столом выпила немного, хотя казалось, что участвует со всеми на равных. Царева от мужчин не отставала.

Ее приятель заговорил о трудном искусстве любви, о необходимости воспитывать, даже преподавать — как математику — умение в любви, которое избавит множество семей от трагедии спальных.

— Ах! Большинство женщин в России, даже народив кучу детей, до конца своих дней остаются невинными, — криво усмехнулась Царева, играя алмазным перстнем на пальце.

— Может быть, и большинство мужчин тоже, — добавил Алексей. — И, пожалуй, ко всеобщему счастью. Познание тут не благо, а зло. Неизвестно, до каких пределов оно увлечет. Вы полагаете, техника любви сделает людей счастливыми? Они захотят идти все дальше и дальше. Ну, перепутаются семьями, захотят полной свободы отношений, коллективной любви…

— Не надо трогать такие темы, — с видимым отвращением защебетала Инна. — Я ужасно не люблю, чтобы говорили о чем-либо грязном или неприятном…

Да, эта двадцатипятилетняя девочка с прелестным личиком и фигуркой-карандашиком не желала слышать ни о чем серьезном.

— Говори мне приятное… Как можно чаще! — твердила она затем Алексею. — Ведь женщины любят ушами…

На улице Инна пыталась отказаться от провожания, но Царева и приятель-офицер помогли Алексею переубедить ее. Жила она неблизко, в новом районе и еще издали показала на светящиеся окна в пятиэтажном блочном доме:

— А вот и мое гнездышко.

— Почему там горит огонь? — спросил Алексей.

— Ах, какой вы дурачок! — ответила она, быстро коснувшись его щеки пахнущей французскими духами ладошкой. — Меня ждет муж.

И, уже потянувшись к ней губами, Алексей почувствовал мгновенное отвращение к себе и только поцеловал ее маленькую гадкую ладошку. А потом, мучась виной перед этим незнакомым футболистом, глядел, как быстро и весело бежит Инна пустырем к своему дому.

Оказавшись один, Мудрейший старался почаще набиваться в гости — к бывшей жене на площадь Курчатова, к Лене, обитавшей с мужем и дочкой в новом районе, на самом краю Москвы, к Алексею. Глядя в экран телевизора, внезапно начинал говорить о чем-то своем, далеком. О том, как украл однажды с поля несколько картофелин и здоровенный бауэр гнался за ним с лопатой («А догнал бы, так и пришиб»). О том, как у них в бараке, в теплые дни метровым фонтанчиком танцевали по полу блохи.

Как у всех стариков, была у Мудрейшего полная дальнозоркость — и глаз и души. Ближнюю жизнь он уже видел совсем худо, а вот прежнюю, дальнюю — рядом.

Алексей вышел на кухню готовить чай и услышал в комнате глухой и тяжелый удар. Он вбежал с заварным чайником. Отец лежал на спине, беспомощный, как перевернутая гигантская черепаха. Он пожелал сам подняться с кресла, но не удержался на ногах и завалился через спинку, ударившись затылком о тяжелую буковую дверцу шкафа. Теперь отец лежал, огромный и жалкий, под собственной фотографией в простой деревянной рамке: молодое открытое лицо, добрые глаза, Георгиевский крест на клапане гимнастерки.

Когда Алексей поднимал его, Мудрейший тихо попросил:

— Плюгаш… Возьми меня к себе…

«Куда я его дену? — беспомощно думал Алексей. — Я и себя-то еле терплю. Нет, надо ехать к Ленке, просить, чтобы присматривала за отцом. А еще лучше — вернулась бы на Тишинку…»

Он только и мог сказать отцу:

— Если бы я был женщиной! А то ведь бобыль…

— Вот-вот, — поддержал его тотчас Мудрейший, словно ожидал отказа. — Оба мы с тобой прожили в браке по тринадцать лет. И оба одиноки…

Но та же мысль продолжала точить и грызть его. И, поднимаясь двумя последними маршами в свою мансарду, Мудрейший остановился передохнуть со словами:

— Вот я и стал всем в тягость!

Он уже страшился возвращаться к себе один, и Алексей, привезя его на Тишинку, должен был вместе с ним обойти все три комнаты, а затем проверить, не сидит ли кто в длинном стенном шкафу, предмете его собственных детских страхов. Шкаф этот — черная сырая щель — тянулся вдоль всей квартиры, имея дверцы в ванной и последней, бывшей маминой комнатой.

Только убедившись, что нигде никого нет, отец успокаивался, ложился на кровать. Но, прежде чем закрыться на два замка и подпереть дверь палкой от щетки, еще долго не отпускал уже томившегося Алексея.

— Когда я умру, сразу звони в военкомат. Получишь на похороны деньги. Мне положено, — говорил он.

— Папа, перестань, — фальшивым тоном возражал Алексей. — Никто не знает, кто когда умрет.

— Я знаю: скоро. Помоги-ка мне снять носки… Да срежь ногти, уже мешают, ножницы на подоконнике.

И Алексей стриг, стыдясь чувства брезгливости, огромные ногти на ногах у отца, слушал, как он поет неверным и слабым голосом:

Это была любимая песня отца Мудрейшего, волостного писаря села Михайловского Вяземского уезда Митрофана Буянова. Большой любитель выпить, писарь бывал во хмелю буен, а протрезвев, страдал и от собственных безобразий, и от фамилии, эти безобразия оправдывавшей. После одной из особенно шумных попоек, мучимый раскаянием, он уговорил волостное начальство и справил себе паспорт с новой фамилией: Егоров. Умер он молодым, и отец с тех пор возненавидел вино.

…Отец лежал на новенькой никелированной кровати босиком, в галифе и майке. Рядом, на кресле была брошена гимнастерка с двумя шпалами на петлице и фуражка с малиновым околышем. От отца исходил запах здоровья и силы: он пахнул медведем. Заложив за голову руки и зажмурившись, отец пел песню из новой кинокомедии «Волга-Волга».