Олег Михайлов - Час разлуки

Алексей нашел начало, вернее, оно нашло его, неожиданно. Измучившись бессонницей, выпил еще одну таблетку и, когда мозг размягченно погружался в парное молоко сна, вдруг понял: начинать надо с коронации дочери Петра Елизаветы, когда все — и отец Суворова, строгий прокурор, и его будущий тесть, чванный князь Прозоровский, и сам он, тринадцатилетний, оказались в одном месте, у зимнего дворца Аннингоф. Где-то глубоко, за глазными яблоками, на внутренней стороне черепа, словно на кинополотне, с головной болью проступило название древней книжицы, «Торжественное вшествие Ея величества Елизаветы Петровны в Москву 1742 году» — из отдела редких книг Исторической библиотеки. И Алексей мучительным усилием разорвал густеющий туман и успел накарябать на листочке: «Елизавета… из Кремля… на Яузу…»

— Суворов! — Тимохин любовно вертел книжку. — О нем у нас не писали так давно, что только из библиографии можно узнать, когда это было! А между тем, сколько пишется и переиздается о Наполеоне, даже Чингиз-хане и Батые!

— Русский военный гений… — вставил Алексей в монолог друга.

— Нет, гораздо больше! — поправил Тимохин. — Представь. Нам пришлось бы рекомендовать наш народ какому-нибудь пришельцу из незнакомого мира и называть по одному представителю каждого дела: Пушкин, Ломоносов, Глинка, Шаляпин, Алехин… Суворов непременно явился бы одним из первых. В таких людях сосредоточено представление народа об идеале. В них отложены усилия и искания веков. Это ориентиры движения.

— Даже и для нас, малых, — заметил Алексей. — Помнишь, какими смешными мы были… Лет двенадцать назад… Что́ искали и где…

— Положим, не «мы», — быстро возразил Тимохин. — Ты, верно, был либеральным мальчиком, сочинял легковесные статейки.

— Нет худа без добра, — улыбнулся Алексей. — После того я уже бесповоротно шел к Суворову. И к самому себе. Мне и нужен был резкий поворот. Чтобы расстаться с собой прежним.

— И ты дал «Суворова». — Тимохин мечтательно глядел на бронзового полководца. — Он один из тех немногих, кто стал образцом личности и нормы для очень далеких друг от друга по времени и специальности людей. И заметь: его демократизм был ничем не похож на нередкое, увы, стремление завоевать, рискуя жизнью, так как ставка высока, расположение «пушечного мяса». Поэтам и композиторам, посвящавшим ему свои произведения, не приходилось эти посвящения уничтожать: в его походном ранце не пряталась императорская корона. Какой огромной властью был наделен! И ни разу не злоупотребил ею, не воспользовался для личного возвышения. Хотя его и подозревал в этом, загоняя в ссылку, Павел. Ведь он вел борьбу с верхами не для того, чтобы их заместить. Борьба шла у всех на виду. Она точно передавала народное мнение о паразитах, временщиках и тартюфах, которыми был так богат екатерининский век. Народ признал Суворова неподдельно своим. Таким он останется навсегда…

Алексей любил эти редкие минуты, когда Тимохин, словно очнувшись от спячки, задетый близкой мыслью, начинал говорить. Его не переставал восхищать — от студенческой скамьи и до седых волос — этот блестящий русский талант. Он слушал и наслаждался, не желая уже и прервать, остановить вспышку.

— А ум Суворова? — рассуждал Тимохин, листая страницы. — Обширный и одновременно резкий, емкий, проявляющийся только в необходимости. Это народный ум. Он сыплет пословицами, прибаутками, очень часто самодельными. Уклоняется от лобовой встречи с властью, но, обегая ее вокруг, показывает ей ее же глупость. Внешне покоряется и внутренне совершенно свободен! Вступает в союзы лишь с теми, кто разделяет его понятия чести и истины. Потешается, но так, что его невозможно поймать! Типично по-русски Суворов был мыслителем, не делая из этого философии. Вся она запрятана у него внутри дела. Но для того, кто захочет, всегда покажет связь, продуманность и глубину.

Он показал на эпиграф, избранный Алексеем к книге. Эпиграфом этим Алексей очень гордился. Живописцу, рисовавшему его портрет, Суворов сказал:

«Ваша кисть изобразит черты лица — они видны; но внутреннее человечество мое сокрыто. Итак, скажу, что я проливал кровь ручьями. Содрогаюсь. Но люблю своего ближнего; во всю жизнь мою никого не сделал несчастным; ни одного приговора на смертную казнь не подписал: ни одно насекомое не погибло от руки моей. Был мал, был велик; при приливе и отливе счастья уповал на бога и был неколебим».

— Какое напряжение! — потряс Тимохин книжкой. — Какое огромное противоречие сжато в одну мысль и человеческое лицо. Одновременно, обрати внимание, как сильна каждая сторона этой мысли и как она перекликается с великими умами. Тут тебе и Сковорода — «мир меня ловил, но не поймал». И Державин: «Я раб, я царь, я червь, я бог». А по слогу, энергии выражения, так, пожалуй, где-то близок уже и Пушкину. Да-да! Суворов значил многое и для нашей литературы. Его «быстронравие», несомненно, предварило Пушкина. Возможно, даже подействовало на него через головы Жуковского и Карамзина, несколько опьяненных литературой своего времени. Помнишь, у Пушкина в письмах есть строчка: «Коли делать нечего, так и говорить нечего». Это очень близко суворовскому пониманию слова, всегда бывшего делом…

Алексей слушал Тимохина и радовался тем мыслям, которые мощно шли на него, понуждая думать о том, сколько не досказано им самим в этой книге и как прекрасна способность таланта дарить миру «из ничего», создавать новое на глазах. Самая бескорыстная на свете радость!

— А с чисто военной точки зрения? — говорил Тимохин. — Суворов также представлял целое, опирающееся на связь будто бы несовместимых понятий.

— Еще бы! Опередил военное искусство на сто лет! — решился подать Алексей реплику.

— Если бы только это, — мгновенно, по-суворовски парировал Тимохин, — его вскоре опередил бы кто-то другой, оставив позади. Нет, Суворов создал принципы боя, которые, развивая начинания Петра, дали централизованное общее выражение русскому военному искусству и его вкладу в военное искусство мировое. Не тебе напоминать страницы «Войны и мира», где высмеивается доктринер Пфуль с его «erste Kolonne marschiert» — то есть идея все предусмотреть, спланировать, высчитать и торжествовать. А ведь это Суворов первый высказал и на практике доказал идею противоположную. Без него она, может быть, наружу бы и не вышла. Это он ответил пленному французскому генералу Серюрье на замечание, что победоносная атака на Адде была слишком смелой: «Что делать, мы, русские, воюем без правил и тактики. Я еще из лучших…» Это его обвиняли всю жизнь в партизанщине, нерегулярности, несуразности диспозиций — и не глупцы, а люди высокого военного образования и даже опыта. Это его победы с точки зрения «систем» казались чистым везеньем и счастьем, которое можно правильно опровергнуть «в следующий раз». Даже Наполеон, выдвинувший вскоре после Суворова сходный принцип: «Ввяжемся, а там посмотрим», разгромивший им десятки Пфулей, попав в Россию, начал жаловаться на неправильные, с его точки зрения, даже не военные действия ведения войны и в конце концов, бросив армию, позорно бежал. За всем этим — Суворов, его открытия, его воспитание русской армии в духе, как выражались в восемнадцатом веке, «ее собственной идиомы». Смешно сказать: и через полтораста лет бывшие гитлеровские генералы также жаловались и возмущались: дескать, согласно всем правилам, мы могли бы выиграть. Вот почему, как говорил без малейшего национализма Суворов, «русские прусских всегда бивали».