Олег Михайлов - Час разлуки

— Никак не дождусь двадцать восьмого февраля…

— Да что такое будет, папа? — недоумевая, воскликнул Алексей.

Он поглядел на сына со строгим осуждением.

— Как же ты не помнишь? Выборы в Англии!

А через пять дней после этих самых выборов Алексею днем позвонила плачущая соседка:

— Скончался!.. Николай Митрофанович!.. Только что…

Он кинулся на Тишинку.

Оказалось, когда Лена была на службе, Мудрейшему стало плохо с сердцем, он, видимо, пытался дотянуться до телефонного аппарата, разбил его и потерял сознание. Соседка, которую Лена попросила навещать отца через каждые два часа, пришла, когда он был еще жив. Она перевернула его на спину, начала растирать грудь, и лицо у Мудрейшего порозовело. Но «скорая помощь» спешила сорок пять минут — ровно академический час, — и врач констатировал смерть: за пятнадцать минут до их приезда.

Мудрейший строго лежал на кровати, подняв острый подбородок с подвязанной челюстью, быстро обрастая седой щетиной. Плакала безутешная Лена, кляня себя, что оставила отца без призора именно в этот день.

— Я с работы прибегаю, а о н и ему зачем-то челюсть подвязывают… — говорила она. — Я-то, думаю, чтобы чем-то помочь ему, что он еще жив… Как же я не почувствовала, что с ним должно случиться…

И тогда ее десятилетняя дочка сказала:

— Мама! А ты помнишь, что говорил дед вчера ночью?

И она в с п о м н и л а…

Ночью их разбудил громкий разговор в соседней комнате. Лена встала, накинула халат и со смешанным чувствам ужаса и любопытства вошла к Мудрейшему.

— Дед! Ты с кем это тут беседуешь?

— Как с кем? — бодро откликнулся Мудрейший. — Да с отцом!

— С чьим еще отцом? — не поняла Лена.

— С моим.

— Да где же он?

— Вон, на шкафу сидит, зовет к себе…

Теперь она без конца пересказывала разговор — соседям, Алексею, маме. Валентина Павловна, проведшая подле Мудрейшего трое суток после госпиталя, все повторяла:

— Как он просил меня: «Не уезжай! побудь со мной!» Но ведь у меня своя семья…

— Он уже этого не помнил, мама, — утешал ее Алексей.

— Да-да, но если бы я знала, что все произойдет так скоро…

— Бабушка! — воскликнула племянница, страшившаяся войти в комнату, где лежал Мудрейший, но теперь заглянувшая туда, не переступая порога. — Смотри! Дед улыбается!

Мудрейший лежал преображенный. Лицо разгладилось, рот еще больше запал и нос уточкой опустился, стал прямым, красивым. Губы слегка раздвинулись в явной — слабой и как бы виноватой улыбке. Валентина Павловна почти прошептала, словно боясь спугнуть ее:

— Он так улыбался всегда, когда видел что-то доброе…

Еще стояла долгая московская зима. А он ночами мечтал о дожде и, если засыпал, видел Коктебель, розоватую пену тамариска в свежей майской зелени, станицы чаек и дымящееся жемчугом море. Но сон переносил его в московскую квартиру на Тишинку. Ему снились говорящие собаки, и каждый раз он удивлялся тому, что так поздно завел собаку и как теперь будет хорошо и неодиноко. Наконец он пробуждался среди ночи, смотрел из глубины в окно и неясно бормотал:

— В темном кубе комнаты, распростертая на тахте лежит кукла. Она смотрит моими глазами, говорит моим ртом. Но сказать, что я — это она, будет неверно. Чем-то, мною до конца не понятым, я больше и шире ее. Я заключен в ней, но я же могу смотреть на нее со стороны, смеяться над ней и ей сострадать. И когда мысль, родившись в мозгу, смутно блуждает и не может найти выхода, когда на бумагу ложатся жалкие слова — слабое и уродливое подобие того, что волновало и мучило меня, я сержусь на нее, я требую:

«Дайте мне д р у г у ю куклу!»

«На первую платформу станции Курск-пассажирская прибывает скорый поезд Симферополь — Москва. Стоянка три минуты…»

Он выбегал из спального вагона на перрон перед тяжелым серым зданием вокзала и покупал, вспоминая вокзал другой, временный, деревянный, у темноликих в опрятных платочках старух холодные вареные картошки, сочный белый налив, жареные рыжики в газетных кулечках.

В том далеком, в том бедном суворовском детстве Алексея так волновали гудки паровозов, долетавшие с одной окраины города на другую, сладко напоминая о Москве, обо всем, что было «до»…

— Надо, надо поехать в Курск, — твердил он себе.

Но всякий раз лишь из окна вагона видел зубчатую полоску города на холмах — далекую громаду костела, пышное красное здание обкома, разлинованный стадион. И, медленно сворачиваясь, Курск гасил огни далекой Галактикой, до которой не долететь…

Воспоминания о суворовском, отступая, уходили в толщу снов, возникали мгновенным порезом пальца при виде редкого в московской толпе шкета в брючках с лампасами и фуражке с морковным околышем. Но тут, на переходе от площади Дзержинского к Ногина Алексей ощутил под ногами качку: прямо на него шел грузный рябоватый мужчина в фетровой шляпе и тяжелом пальто.

Он пропустил прохожего, дивясь сходству, затем вернулся, обежал его раз-другой. Наконец вполголоса сказал:

— Товарищ капитан… Петр Андреич…

И тот резко повернул голову, и тотчас грубое лицо его осветилось изнутри:

— Алексей? Сынок!..

Мызников лишь отяжелел, но гак мало изменился, словно не двадцать пять лет, а каких-нибудь два года прошло со времени расставанья. В жалком плавучем ресторанчике они пили теплую желтоватую водку, заедали зелеными, в разведенной сметане помидорами я говорили, говорили…

— А Гуляев, товарищ капитан? Гуляев? — перебирал Алексей однокашников. — У него еще ногти не росли…

— Был пограничником на западной границе, — со своей милой русской картавостью, произнося «р» как «рл», рассказывал Мызников. — Демобилизовали. Сейчас работает на Украине. Шофер. Трудяга. Трое детей. Да ты разве не знаешь, отчего у него ногтей нет?

— Верно, от рождения?

— Если бы! — с доброй улыбкой продолжал бывший офицер-воспитатель. — Он в Туле беспризорничал. В сорок втором. Попал к ворам. Они ему и выдрали ногти…

— Зачем? — изумился Алексей.

— Готовили из него карманника. У них разработана целая наука. Нет ногтей — чувствительность у пальцев тоньше. Когда воров поймали, Гуляева отправили к нам в Курск… Трудных ребят у меня было много. И не всех удавалось выправить… Помнишь Шахова?

— Еще бы! — Алексей невольно потрогал макушку.

— С ним пришлось расстаться. Исключили из офицерского училища. Живет где-то здесь, в Москве. Я его искал, не отзывается. Боюсь, похвастаться нечем…

Мызников вздохнул. Алексей, разливая остатки водки, сказал было: «А помните…» — и задумался. Молчал и Мызников. Наверное, вспоминая то же самое, что я Алексей: Курск конца войны, суворовское…

Он пришел к ним с фронта в сорок четвертом и сперва вызвал дружное неприятие — преувеличенной строгостью, с которой обрывал после отдачи приказа: «В армии не спрашивают!» — мелочной требовательностью в соблюдении уставных норм и даже особенностью взгляда, неподвижного и холодного. Его побаивались, а после того, как Мызников строго наказал Шахова с его дружками за драку, решили отомстить. Наметили в дежурство Мызникова подкрасться к нему после отбоя, когда он заснет, открыть кобуру и высыпать из пистолета патроны. Осуществление операции поручили Гуляеву.