Олег Михайлов - Час разлуки

Никто в отделении не спал: все ожидали, чем кончится дерзкое дело. Гуляев вернулся, против обыкновения, смущенный.

— Где патроны? — кинулся к нему Шахов.

— Нету, — виновато развел тот руками.

— Как нету? А ты кобуру открыл?

— Открыл…

— Ну и что?

— Да ложка там, а не пистолет…

— Какая еще ложка? — не понял Шахов.

— Обыкновенная. Деревянная. Какой кашу едят…

Перемена произошла незаметно и прочно. Оказалось, что и взгляд у Мызникова неподвижный, потому что видит одним глазом, а у другого перебит нерв, и что строгость у него напускная, и что за каждого из своих воспитанников он готов заступиться и защищать их, как собственных детей. Правда, сам офицер-воспитатель приписывал улучшение дисциплины воздействию методов Макаренко, чья «Книга для родителей» всегда лежала в его полевой сумке. Тогда же к ним в училище назначили нового начальника — боевого генерала…

— Закажем еще? — спросил Алексей у Мызникова.

— Нет, — ответил тот. — То есть давай закажем. Я ведь совсем не пью. Но сегодня случай особый. Жена простит, и сын не осудит…

— Товарищ капитан, — сказал Алексей, — а что делает наш бывший начальник училища? Генерал Алексеев?

Мызников покачал головой.

— Умер, и давно. Там же, в Курске, похоронен…

Шла вечерняя самоподготовка. Большинство ребят закончили домашние задания, и теперь они задавали вопросы сидевшему за кафедрой Мызникову — о положении на фронте, о международной политике. А Алексей попросил воспитателя объяснить, что такое «корифей».

— Корифей, — глуховатым эхом откликнулся Мызников, — это человек, обладающий неисчерпаемыми познаниями. Корифеями в военном деле были Суворов, Кутузов…

Тут с треском распахнулась дверь класса, и Алексей еще толком ничего не успел понять, как Мызников прекрасным военным голосом рявкнул:

— Встать! Сми-р-рнаа!..

Все училищное начальство стояло в классе — замполит, начальник учебной части, начальник по строевой подготовке, секретарь комсомола. А впереди высился громадный генерал в парадной форме, вдруг осекший Мызникова на первых словах рапорта:

— Продолжайте занятия.

Но все — и офицеры и воспитанники, — заметили, как продолжительно задержал руку Мызникова в своей огромной красной пятерне генерал.

— Проведите диктант, — наконец сказал он и оглядел класс.

О, ужас! Лишь Алексей сидел один на парте — его сосед Ашихтин лежал в санчасти с приступом малярии. И вот тучной громадой генерал приблизился к нему и с трудом, пыхтя, втиснулся за парту. Алексей, весь окаменев от напряжения, писал под диктовку Мызникова и все косился на перетянутую золотым поясом, в голубом, шитом канителью мундире громаду генерала.

— Товарищ капитан! Как фамилия этого воспитанника? — зычно возгласил генерал.

— Егоров, товарищ генерал! — мгновенно отозвался Мызников.

— Почему воспитанник Егоров сделал уже три орфографические ошибки?

И Мызников ответил твердо и строго!

— Не могу знать! Он у нас первый ученик в отделении…

В самом деле, никто не мог знать — ни капитан Мызников, ни новый начальник училища, ни стоявшие у стены и почтительно внимавшие ему офицеры, — никто, кроме самого Егорова, того, что сажал он ошибку за ошибкой от одной близости огромного генерала, наделенного, как ему казалось, нечеловеческой властью…

— Как нравились ему твои сочинения на свободные темы, — прервал молчание Мызников, глядя в черный иллюминатор, за которым стыла ледяная мартовская вода Москвы-реки. — А ведь я его знал на фронте…

— Воевали вместе? — тихо сказал Алексей.

— Нет, встретил один раз. Но запомнили друг друга на всю жизнь. Выходил я с одним лейтенантом из окружения. Осенью сорок первого. И наткнулись в лесу на полковника. Обе ноги перебиты. Полз, пока силы были. Не ел двое суток, патроны кончились. А до фронта ох как далеко! «Пристрелите, ребята», — говорит. Мой лейтенант что-то замялся. А я на полковника как закричу: «Да как вам не стыдно!..» Тяжелый был. Тащили попеременки, пока не валились от усталости… Вытащили!

Внизу, у гардероба, где хлюпала невидимая вода, Мызников растроганно сказал:

— Читаю тебя, Алексей. Горжусь тобой, сынок…

— Полноте, — чистосердечно ответил Алексей. — Ведь ерунду пишу. Вот погодите, выйдет мой «Суворов». Я его посвящу вам — и лично вам, и офицерам-воспитателям, и воспитанникам Курского суворовского училища.

Мызников достал маленький тяжелый значок с профилем старичка, что стоял в комнате у Алексея:

— Это тебе за «Суворова». И еще — мое отцовское спасибо!

Тимохин навестил Алексея, как всегда, внезапно, в тот неизбежный час, когда он готовил, понуждал себя к работе.

Еще с порога, проходя в комнату, быстро заговорил:

— Вот типичнейший Егоров: на столе, в вазе флоксы, а сам слушает Вагнера… Кажется, колыбельная Зигфрида?

Алексей, стыдливо натянув пониже на бедра ночную рубаху, ретировался за халатом и из ванной услышал:

— Ба! Вот главная новость: «Суворов»!

Да, под телевизором, в нишах стенки, на подоконнике, — повсюду лежали одинаковые нарядные, красно-бело-синие увесистые книги с портретом того самого худого старичка, который глядел невозмутимо и чуть насмешливо из угла комнаты.

В это утро Алексей, еще окончательно не проснувшись, ощутил обжигающее нетерпение — как суворовец на каникулах, — что же такое случилось? Что-то прекрасное! Ну конечно, конечно, вышел его «Суворов»! Дома полторы сотни книг!

Тимохин листал «Суворова», одобрительно хмыкая, и, словно про себя, говорил:

— Как ты пишешь и когда? У тебя удивительная способность падать и подниматься, падать и подниматься снова…

Далеким и даже ближним знакомым Алексея могло показаться, что он — баловень судьбы, легко и непринужденно марающий бумагу: из-под пера так и вылетали статьи, рецензии, очерки, книжки.

Все было по-другому.

Работа не отступала от него никогда. Порою среди ночи он просыпался от тревожного чувства и, чертыхаясь, зажигал на тумбочке лампу, надевал очки и бежал босой к ручке с бумагой. Мозг и в час отдыха готовил строчку. В толпе, в метро, на пляже его настигало пришедшее сравнение, и Алексей искал карандаш, просил у соседей, записывал на чем попало, случалось, на ресторанной салфетке, а потом долго, порою безуспешно пытался расшифровать — да что же такое означают первые слоги непонятных слов? Какая мудрость за ними?

Начало «Суворова» не давалось ему долго. Рукопись окончена, а первой главы нет. Выходило плоско, как ни высиживал: юный Суворов и арап Петра Великого. Но сколько раз книги о генералиссимусе открывались именно так! А уж разматывать клубок чужой жизни монотонными оборотами: «Такого-то числа, там-то, в такой-то семье родился…» — и вовсе стыдно.