Алексей Пантиелев - Белая птица

Все было бы хорошо, лучше, чем весной, если бы не один случайный разговор.

Шестнадцатого июля, в день получки, она не поехала на завод: решила, что не будет портить себе настроение. Вечером поздно она понесла во двор мусорное ведро. На лестничной площадке, тускло освещенной из крохотного оконца, она услышала сверху мужской голос и — замерла. Ей показалось, что она слышит знакомое имя… Да, так и есть.

Выше этажом жил военный, полковник, носивший китель с бархатным черным воротником, что означало принадлежность к Генеральному Штабу. Всегда он Анне кланялся, даже козырял, а его молоденькая жена отворачивалась. Теперь он стоял около дверей своей квартиры с другим военным. По-видимому, они вышли покурить.

Разговаривали приятели шепотом, но таким хриплым и громким, каким говорят в подпитии. Казалось, что они спорят, но они не спорили, а просвещали друг друга, обговаривая одну и ту же байку.

Байка была о Блюхере. Где-то очень высоко, выше не бывает, совсем недавно, вот только что, он докладывал о строительстве железнодорожной ветки в Приморье, нужной для ДВФ. (Анна отметила про себя, что в нынешнем году стали говорить уже не ОКДВА, а ДВФ, не армия, а фронт…)

Известно, как докладывает Блюхер: мало слов — много дела. Сталин любит его за это. Любит, как он докладывает. Блюхер доказал, что ветку надо тут, а не там, и с ним согласились. Но уж после доклада и утверждения ветки вдруг Блюхера крепко покритиковали, а вот за что — никому не известно. Ясно одно — на полную катушку. Это тебе не у тещи на именинах. Вернулся он в гостиницу сам не свой, будто другой человек.

Дальше вызывает его Мехлис. «Василий Константинович, вы почему в Москве? Вам надлежит отбыть самолетом по месту службы». — «Я лететь не могу. Мне летать запрещено». — «Я разрешаю! Немедленно вылетайте». Ну, понятно: замнаркома, член Оргбюро ЦК, приказывает — вылетишь. Вылетел первым самолетом. И тут же следом за ним полетели на Восток Мехлис и Фриновский. Два замнаркома. Видимо, нет дыма без огня; это инспекция.

Тут голоса приглохли, Анна разбирала лишь отдельные слова: хозяин… хозяин… На сердце у нее холодело.

Собеседники докурили и ушли, бросив в пролет лестницы, к ногам Анны, окурки. Анна подняла окурки, кинула их в ведро.

Если бы Георгий не упомянул перед самым отъездом о Василии Константиновиче, Анна и не услышала бы этого разговора. Пошла бы своей дорогой, да поскорей, чтобы не подслушать. Нынче ее дорога уходила на Дальний…

Что там случилось? «На полную катушку… Нет дыма без огня… Два замнаркома».

Странно, думала она, при чем же тут Фриновский? Василий Константинович — маршал, он дальневосточный Фрунзе… Что ему за указчик Фриновский? Кажется, это начальник погранвойск НКВД, да, это он.

Лестница была пуста. Анна отнесла вниз ведро, поднялась домой. Вымыла руки, села у телефона и медленно набрала номер: К 6… и так далее. Медленно — потому что до последней минуты испытывала себя: может или не может не позвонить. Стало быть, не смогла.

В трубке щелкнуло, усталый голос глухо сказал:

— Да…

— Извините, если не вовремя, — сказала Анна тоже глухо, едва справляясь с сердцебиением. — Мне нужен Николаенко.

— Я слушаю.

Она узнала голос, она слышала его в гостинице «Москва» год тому назад.

— Здравствуйте, говорит Карачаева.

— Кто? Кто? Ах, здравствуйте. Одну минуту… (Видимо, он припоминал или посмотрел в записной книжке, как ее зовут.) Анна Павловна, вы? Вы что хотели?

Она проговорила со стыдом, запинаясь на каждом слове:

— Ничего особенного… Ничего такого… Я только спросить… Что с Карачаевым?

Николаенко помолчал, наверное закуривая.

— А почему вы о нем спрашиваете? Вернее — зачем?

— Разве и сейчас это… не нужно? Простите… Значит, он жив?

— Да-а, — мягко и словно бы укоризненно ответил Николаенко, — если уж зашел такой разговор.

Анна чуть не бросила трубку, так ей было жалко, что она все-таки позвонила. Радость замутила ее рассудок, ей захотелось оправдаться.

— Понимаете, я третий месяц не получаю его зарплаты.

— Понимаю… — сказал он, и ей показалось, что он усмехнулся. — Говорят, вы в разводе? Скоро год, если не ошибаюсь?

— Действительно, говорят, — ответила Анна, неуместно смеясь. — Одиннадцать месяцев, одиннадцать дней…

— Вот и будем стоять на почве фактов, — неожиданно перебил ее Николаенко и дальше стал говорить быстро, четко и твердо: — Вопрос о материальных отношениях в данном случае второстепенный. Тут важно существо. Разрыв ваш имел место давно — год назад, а материальных или денежных отношений — порядка трех месяцев, так? Очень сожалею, что не имею сейчас возможности входить в подробности… Да и нужно ли это? Что это изменит?

Анна ничего не поняла, совершенно ничего, хотя помнила всё, что слышала, и могла бы повторить слово в слово, стоя на почве фактов… Была ли она растеряна, была ли смятена? Нет, просто не понимала! Раз-рыв? Очень сожалею?

Послушайте, с кем она говорит? Помилуйте, Николаенко ли это? Тот ли Николаенко, на которого ей должно опереться в одну-единственную разрешенную ей минуту? По какому же праву, чего ради он валяет дурака? Или он смотрит не в ту папку, не в то дело?

Она лихорадочно вспоминала, что ей объяснял и внушал Георгий год назад, и уже готова была отповедать Николаенко самыми верными словами, словами Георгия, когда почувствовала и поняла ясно, как серьезно то, что она слышала, то, что произошло, вовсе не смешно и не дико, очень серьезно. Она поняла, что Николаенко не в чем упрекнуть, глупо упрекать, он не думает того, что говорил ей, а поступает сейчас так, как не обязан, а может, и не должен поступать. Но делает он что-то необходимое и, пожалуй, рискованное, а потому не нужно на него сердиться и не след ему мешать. И до такой степени это показалось Анне очевидно, что она забормотала с чувством вины перед ним:

— Я… я… кажется… я…

А он опять прервал ее, как будто хотел ей помочь или помешать объясниться:

— Вы Ан-на Кара-чаева, — сказал он. Сказал точно то, что она хотела услышать. — Вы… поняли меня? — спросил он, опять дав ей помолчать и послушав, к а к она молчит.

— Да… спасибо. — Виски ее покрылись испариной.

— Ну что ж. Так и запишем. — И загудели короткие гудки.

Николаенко положил трубку, — не прощаясь, не дожидаясь, когда простится она, как будто нынче им предстояло еще беседовать и встречаться.

Было около полуночи. Была пятница. Было очень худо.

Анна отодвинула телефон и принялась заново переслушивать слова и интонации Николаенко. Слова были «не те» и тон тоже, но последнее неожиданное ощущение не менялось: Николаенко хотел ей добра. Как это ни странно, он оберегал ее, да, оберегал, по крайней мере тем, как много ей сказал… Он все ей сказал! Разговор был мужской, в расчете на то, что она поймет с полуслова и даже вопреки словам.