Алексей Пантиелев - Белая птица

Старики просыпаются рано, будят молодых. Спасибо старикам. Роса обжигает лицо, знобит грудь. А выпрямишься, поднимешь глаза — и видишь утренний свет.

Во все времена года в любом краю земли он льет в душу негромкую радость, которую хочется сберечь и продлить, как часы юности.

Он загорается робко, и в нем долго не гаснут звезды, россыпи Млечного Пути. Небо медленно зеленеет, как морская вода, прародитель и чрево всего сущего. И всё на земле зеленеет. Меркнет луна, кривое окошко в утренний свет. А он затопляет свечи звезд, смывает миражи туманностей, распахивает цветы, будит певчих птиц.

Дышит ветром утренний свет. Но небо не слепит, небо завораживает своим высоким сияньем, потому что задолго до того, как солнце коснется горизонта, ты чувствуешь: оно восходит, неизбежно, неодолимо, как коловращение миров, поднимая над землей наше знамя.

Поутру на лесной опушке после дождя вылепился след подкованного копыта. След свежий, точно отчеканенный. Шипы и дужка подковы под обрез вдавились во влажный зернистый грунт, и видны квадратные шляпки гвоздей-ухналей, которыми ее пришили к копыту. А из следа, из маленького выпуклого лобка земли, плотно сбитой, спрессованной клеймом копыта, торчала тоненькая былинка, живое нежное шильце — бледно-зеленый огонек.

Еще неясно было, из чего она росла, — может, из маковой росинки, может, из хлебного зерна, а может, из желудя. Так могли быть зачаты и травинка, и колос, и дуб. Рядом возвышался старый дремучий лес. А она глядела ему в лицо снизу вверх, из полукружья подкованного копыта, будто из материнской колыбели, невозмутимым младенческим взглядом.

И думалось: кто опрыскал ее «живой» и «мертвой» водой? Она была раздавлена насмерть. Она жила. Она дышала. Зеленый огонек горел!

Мать рассказывала Сереже: был у отца приятель по фамилии Небыл. Звали его Ян Янович. Деды его происходили из чехов, но родители обрусели и почитали родным языком русский.

Сережа смутно помнил — пришел к ним рослый дядька в сапогах. Лица его Сережа не видел: оно было заслонено могучей грудью, похожей на бочку. Дядька топал сапогами и гулко хохотал. А из его правого кулака тянулся табачный дым.

Ян Янович слыл весельчаком, балагуром. Он говорил:

— Вся наша жизнь, ей-богу, комедия, причем уморительная, если не считать времени сна. Во сне мы серьезны. Самое комичное, что мне снилось, представьте, вот что: сидит мужчина и жалуется другому: «Слушай, а ведь я люблю твою жену!» А тот его утешает… Но и это, кажется, было наяву.

Жил Ян одиноко.

Где-то в Чехословакии, в городе Киёв на притоке Моравы, у него были дальние родичи. Однако переписываться с ними ему не советовали. В начале тридцатых годов, когда мы покупали промтовары по карточкам, пришла Небылу из-за границы посылка, и в ней — отменные темно-желтые штиблеты фирмы «Батя» и свитер с вышитыми на груди скачущими оленями. Свитера Ян не носил, но показывал его и смеялся, подергивая себя за рыжеватый шелковистый ус:

— Жду, когда с него олени ускачут.

А в Киёв написал на модном тогда языке эсперанто.

Его мать и незамужняя сестра жили на Волге, под Куйбышевом, в маленьком рабочем поселке, который назывался Студеным Оврагом. Небыл виделся с ними редко — добро, если в служебный отпуск, а отпуск он получал не каждый год.

Друзья пытались его сосватать, пристроить к порядочной женщине. Этот человек должен был принести счастье — веселое, легкое, доброе. И его попрекали все, кому не лень:

— Спишь на раскладушке, один, как дежурный или евнух. Это же грех!

Небыл отвечал с серьезностью:

— Братцы, у меня сестричка старшая в девицах ходит. Выпрыгивать раньше нее? Неудобно. И потом, ну какой я муж, какой отец! Моя жизнь — на колесах, на крыльях, на веслах, в седле. Я бродяга. Ходить в женихах лестно.

— А не смешно?

— Всё в жизни смешно, пока умеешь смеяться. И все очень грустно, если ты, прошу прощенья, Собакевич.

Одно время рассказывали: отличила Небыла девушка, смешливая и добродушная, как он сам, а главное — одной с ним профессии, геолог. И будто бы Ян так расстроился, что на коленях просил девушку отпустить его с миром.

Небыл сердился, когда ему напоминали об этом:

— Кентавры… порожденья крокодилов! — И добавлял, что единственный его друг — Георгий Карачаев, Сережин отец, ибо он не сводничает.

А дружить Небыл умел. Дружить он был мастер. Он нравился людям с первого взгляда, с первого слова, и потому познакомиться в дороге, на речном пароме или в кузове попутной машины для него означало — непременно обменяться адресами. Новые и старые друзья ждали Яна Яновича, готовились встретить. С ним не было скучно. От вина он не пьянел, зато хмелел от веселого свободного дружелюбия.

За преферансом он не мог бы усидеть и получаса. Но ему ничего не стоило после многодневной дороги провести ночь без сна за доверительной беседой. В голубых глазах Яна возникала пристальная точечка внимания, участия, увлечения. Он и сам возбуждал к себе жадный и всегда веселый интерес. Тратить Небыла на «пульку» никто не желал.

Был у Яна недостаток. Курил он, как дымогарная труба, как Вельзевул, если учесть, что именно от оного и пошло баловство с табаком; курил только махорку самых дешевых сортов. От пальцев его правой руки исходил запах жженой газетной бумаги, стойкий, как запах чеснока.

— У тебя лошадиная комплекция, Янка, и лошадиный запах, — говорили ему под веселую руку.

— А я лошадь! В этом моя самобытная неповторимая индивидуальность. У меня и смех, кажется, лошадиный. Вы видели когда-нибудь, как смеется сытая хороших кровей лошадь, примерно игреневой или каурой масти?

Из Небыла вышел бы незаурядный ученый, лектор, если бы он мог удержать себя на месте дольше двух-трех недель.

— Бес у меня в крови, — оправдывался он. — Этакий жалобный, скулящий. Он меня гонит. Я от него бегу.

И числилась за ним еще одна безобидная страстишка: он лез в воду, едва на реках сходил лед, и не вылезал до поздней осени — «остужал беса». Летом норовил заплыть подальше, и по крайней мере дважды — один раз на Ладоге, другой на Арале — его вынимали из воды в нескольких километрах от берега, чуть тепленького.