Алексей Пантиелев - Белая птица

Теперь Сережа понимал: за стапелями — не мост, костяк огромной птицы.

— Кружится голова?

— Нет!

Отец заставил его поднять голову, поднять глаза.

— Ну? Перестала?

— Ага.

И в самом деле голова у Сережи перестала кружиться, и он сморщился оттого, что вдруг услышал нескончаемую тягостную стукотню молотков, громкие голоса и… увидел на стапелях много людей в черных спецовках и халатах.

Все они здоровались с отцом; здоровались и с Сережей за руку и заговаривали с ним, а он только таращился, как кукла, пока кружилась голова. Теперь он всем с удовольствием отвечал; поправляя на руке браслетку:

— Сережа. Ничего я не боюсь… Мне? Семь, уже восьмой пошел. Нравится?.. Ге-ге! Просто я всю жизнь мечтал пойти на завод.

— Что-о? Ах, ты… — сказал отец сердито-весело. — А ну, поди-ка сюда. Держись!

И прежде, чем испуганный Сережа успел сообразить, что ему угрожает, отец подхватил его под мышки, поднял с освещенных, милых и приятных стапелей и сунул куда-то далеко во внутрь, в полумрак, в гулкую неизвестность, туда, где сизо сияли словно бы стеклянно-прозрачные балки и со всех сторон упорно глядели немигающие совиные глаза заклепок.

Отец крепко держал Сережу, пока он нащупал… пока ухватился… пока оседлал там, в железном чреве, нечто жесткое, холодное. Когда же Сережа изловчился и оглянулся, отца позади не было. И людей на стапелях не стало видно и молоточного грохота не слышно… Вот это и называется — висеть на волоске…

Правда, он не висел, а сидел верхом на толстенной черной трубе, вцепившись в ребристую раму золотистого цвета. Если бы он знал, что сидит на лонжероне и держится за шпангоут самолета! Если бы он знал, что лонжерон — это становой хребет, а их у самолета четыре… а шпангоуты — это ребра, как нервюры у крыла… а привязаны они к своим хребтам косынками, серебристо-голубенькими… на утопленных заклепках… Наверно, задохся бы от приступа гордости, лютого, как приступ астмы. Но Сережа этого не знал. А под ним, сквозь широкие щели между досок, зияла пропасть.

И все же ему было очень хорошо: во-первых, страшно, во-вторых, интересно.

Догадался он посмотреть вдоль черной трубы… и ахнул, как мама ахает, когда видит потеки и ссадины на его коленках. Вдали сбоку, у самых стапелей, висел в воздухе, в пятне света серебряный пупырчатый кусок пола, не из дома, конечно, — из мавританского дворца; на полу стоял желтый кожаный царский трон; а выше, тоже сбоку, в воздухе, подобно ладони, приложенной к козырьку фуражки, висел серебряный кусок стены и в нем — иллюминатор из непробиваемого пулей стекла. Ясно было, что, если глянешь в этот иллюминатор, увидишь джиннов, увидишь драконов… а может, просто летучих рыб или гигантских черепах?

На секунду Сережа закрыл глаза, а когда открыл, внезапно увидел там, на троне, необыкновенного черного человека с белыми глазами и белыми зубами; он сидел и смотрел в иллюминатор. Он словно примеривался, удобно ли ему сидеть и смотреть и повелевать одним взглядом… И видно было, что он может все, что захочет! Сережа вскрикнул: он узнал отца.

— Седой! — позвал отец.

Рядом с иллюминатором показалась косматая белая голова и большие белые руки, точно лапы белого медведя Отец беззвучно смеялся.

— Скажи, пожалуйста, будь друг, — о чем я думаю?

— Да о французах…

— Главный был, смотрел?

— Сидел, как ты.

— Поминал их?

— Перво-наперво! Министра, говорит, авиации мосье Петра Кота обратно бы к нам бы в гости…

— Плакали французы?

Седой помял белый ус.

— Стало быть, плакали. По-французски — не знаю, а по-нашему — чистота! А что чисто, то и румяно.

Отец вскрикнул весело:

— Ну, а к чему нам эта роскошь, барство? Мы же не Морга́ны, не Рябушинские. Ты погляди, как мой сын смотрит…

— То-то и оно, — сказал Седой, — как твой сын посмотрит через сколько-то годков. Тот не отец, да и не мужик, кто не видит, что его сын увидит апослезавтрева!

— Даже не мужик? Кто же?

Седой, насупясь, показал большим пальцем себе за спину. И опять Сережа догадался: дяденька Антоннов… И решил обязательно запомнить, что увидит послезавтра.

А потом — как будто кто-то задышал ему в затылок… Сережа рывком обернулся и с дрожью посмотрел в противоположную сторону. За первой, второй, третьей рамой, непонятно — далеко или близко, словно бы на черном бархате, бесшумно завивались в спирали и замкнутые круги крошечные белые мурашки цифр, их нагоняли и пронзали быстрые белые стрелки; круги и стрелки горели белым огнем. И было их десять, двадцать, сорок…

Сережа присмотрелся, громко икнул от страха и понял, что это такое, потому что знал: самая нужная вещь на свете, если не считать хлеба и воды, компас! Перед Сережей была стена компасов.

И он нисколько не колебался, шмыгнул носом воинственно и полез по трубам, рамам и балкам туда, к компасам, чтобы потрогать их… Ему уже не приходило в голову, что он может сорваться. И про осьминога он больше не думал. Он опять слышал гул клепки, и видел на стапелях людей, и обрадовался, вспомнив, что такая стена есть, между прочим, на фотографии Днепрогэса, только там циферблаты не черные, а белые.

Большая неуклюжая желтая железная штука, очень похожая на оплывший бок бегемота, преградила Сереже дорогу. «Бак», — догадался он, полез в обход и потерял из виду стенку компасов… И вообще заплутался. Внезапно скрылся из глаз и трон. Кругом теснились клепаные бесцветные и крашеные балки, и их становилось все больше. На некоторых было выведено черной краской: «I кв. 1937 г.», «План 1937». Сережа ушибался об них все чаще, вспотел, измазался, ободрал руки, ноги и уже не знал, куда лезть.

Тут-то отец неизвестно откуда протянул к нему горячие ладони и вынул его из железного лабиринта. Сережа заикался, оглядывался и тыкал пальцем туда, где был, стараясь объяснить, что видел и что хотел увидеть. И не мог объяснить.

— Ладно, ладно, хорошо, — говорил отец, отряхивая на нем штаны. — Это приборы… отечественные… золотые…

Вдруг он присел перед Сережей на корточки и крепко обнял его. У Сережи слезы навернулись. Никогда с отцом такого не бывало.

— Это глаза, уши, голос нашей птицы… — сказал он. — В будущем году она взлетит. А тот умник лопнет, как жаба, которая хотела стать быком.

Но и с Сережей такого не бывало, — он не помнил, что ему еще объяснял отец, где они потом были и как вернулись домой.

Стемнело, когда они шли через проходную. Отец остановился и стал смотреть в небо. Сережа повесил голову, он устал смотреть и видеть.

А между тем на высокой сорокапятиметровой четырехгранной кирпичной башне запустили ветряк; по этой башне с некоторых пор узнают силуэт завода, как по Эйфелевой — Париж. Лопасти ветряка слились в диск, они вращались бесшумно, но казалось, что сверху доносится могучий моторный рев, как у самолета на старте. Под бледными городскими звездами, в луче слабенького прожектора, в диске ветряка вдруг возникла радуга — семицветный клин, строгий и праздничный, как старинная войсковая хоругвь.