Алексей Пантиелев - Белая птица

— А что?

— Не боишься, что я загублю тебе рыбалку?

Он засмеялся одними глазами.

— Жена моя — крест мой!

Впопыхах Анна подумала, что хорошо бы уж тогда — на Волгу, в Янкины края. Может быть, мать и сестра Янки что-нибудь знают о его истинной судьбе… Георгий понял ее.

— Пожалуйста, не возражаю.

— Но… — сказала она, думая о том, что пошел июль, месяц пик, и надо доставать билеты загодя.

Он кивнул, соглашаясь, вынул из кармана бумажник, а из бумажника билеты. Билеты были роскошные, с посадочными талонами и, разумеется, в Куйбышев. Она взглянула на них и покраснела от детской радости: поезд отходил через несколько часов. Это могло означать одно: что у Георгия, на стапелях, наконец-то хорошо, совсем хорошо! Она прижала зелененькие бумажки к губам и стала выдвигать ящики комода. Она ничего не подозревала, как и тогда, когда он возил на завод сына.

Ехали в мягком вагоне ночь, день и еще ночь. В одном купе с ними оказались две старушки, лет за сорок; Анна и Георгий уступили им свои нижние места. Старушки были сестрами. Чистенькие, суетливые, робкие, как мышки, они всю дорогу боялись отстать от поезда, хотя не высовывали носа из вагона, а без крайней надобности и из купе. Спали, не раздеваясь, посменно. И настойчиво угощали Анну и Георгия вареными яйцами и солеными огурчиками, чтобы задобрить наперед, на случай, скажем, непредвиденной пересадки на глухой станции или, не дай бог, крушения.

Надобность такая, по всему судя, была… Молодые люди назвались супругами, но держались загадочно. Он окликал ее разными и непонятными именами, как кошку или щенка. А она под вечер сказала ему:

— Карачаев… Ты бандит.

И впрямь лицо у него было темное, с изогнутыми бровями, точно у казака или черкеса. Консервную банку он вспорол не ключом, а перочинным ножом, будто картонную. Был неразговорчив, замкнут, но постоянно гудел — не то напевал, не то мычал с закрытым ртом что-то басурманское. Ел мало, меньше всех, зато с утра выпил полстакана водки, неторопливо цедя ее сквозь зубы. Огурец и яйцо взял. И отправил в рот целиком, не откусывая. А главное — смотрел на свою румяную спутницу таким пристальным, страшным взглядом, что сестры мысленно крестились.

Разговаривали молодые люди с глазу на глаз, вполголоса, в коридоре. Но сестрички были бдительны. Через открытую дверь они слышали:

— Карачаев… Ты бандит. Что ты такое гудишь все время?

— Траурный марш. Из Бетховена. Это я настраиваюсь в предвкушении рокового часа.

— Зачем ты их пугаешь?

— Они девы… Нет бережливее дев. А я жажду злата из их баулов и сберкнижек, подвешенных к лифчикам.

— Бессовестно пить с утра в одиночку.

— Разве я напился? Высох за одну ночь. Крови жажду. Как вурдалак!

— Нельзя быть таким мстительным. Они не виноваты, что у тебя нормальная температура — тридцать семь и пять.

— А у тебя?

— Молчи… Ты же не дал мне ни капли. Дай тогда и мне.

— Хочешь, я тебя уничтожу? — сказал он.

— Как? Совсем?

— Полностью. Безвозвратно.

— А помнишь, пять лет назад… — заметила она, — русую, пшеничную — из геологической партии. Янка ее привез, добряк, из твоего прошлого…

— Ее не было.

— Но я ее видела!

— Ты ее убила. Десять лет назад.

— Хочешь я тебя уничтожу? — сказала она.

— Совсем?

— Окончательно. Бесследно.

— Пойдем… Сдвинем раму, спустим дев за окно.

— Это не по-христиански. Богородица была девой. И ты говорил, что я — девочка.

— А я магометанин. Я турка.

С оторопью сестрички обдумывали то, что слышали. Они понимали только отдельные слова. Вот так, говорят, непонятна речь уголовников, рецидивистов. Возможно, молодые люди шутили. Но тогда почему на их лицах ни тени улыбки, а взгляды заговорщицкие, разбойничьи?

— Послушай, а где эта женщина живет, в Куйбышеве? — спросила Анна.

— Ты глупая, — сказал он, — ограниченная, тупая, нечуткая, бездарная. И это… как ее? Дурочка! Поняла?

— Да. Иди покури.

Он пошел в конец коридора, к проводнику, у которого была махорочка. Она вошла в купе и села против сестричек.

Когда Георгий вернулся, благоухая махоркой, как Небыл, он увидел в купе одну Анну.

— Чур! Чур меня… — пробормотал он, осматриваясь. — Где же они? Может, в багажнике, под сиденьем?

— Не твое дело.

— Чудеса. Как ты их выставила?

— Тебя не касается. Закрой дверь.

— Как ты сказала?

— Закрой, пожалуйста, дверь…

Он бесшумно задвинул дверь купе, щелкнул замком. Она села, глядя на Георгия растерянным ищущим взглядом.

Он прижался лицом к ее коленям и стал шептать в складки халата, в изгибы ее тела, слово за словом. Она расслышала и поняла все до одного. Это были ее прозвища.

— Когда ты видела, чтобы я пил залпом? Иди, приведи их назад, несчастных овечек.

Она побледнела. Узкие ее глаза превратились в щелки, блестящие как лезвия.

— Как ты сказал?

— Пожалуйста…

Она оттолкнула его руки.

— Запью, закурю! Сойду на ближайшей станции.

Поднялась и с лязгом отодвинула дверь. Смерила его надменным взглядом.

— И это муж! И это Карачаев! Разведусь, разведусь… на законнейшем основании.

Он, беззвучно смеясь, смотрел на дверь. Старушки, комкая в руках платочки, переминались с ноги на ногу за спиной Анны. В их чистеньких личиках светилась решимость — лечь костьми за свои баулы.

Всю ночь Анна и Георгий простояли в коридоре у окна. Озябли, но не шли в свое купе. Они сторожили рассвет и сызранский мост.

Утро выдалось ленивое, туманное. Долго ехали по берегу, не видя за белесой пеленой реки. Внезапно туман поднялся, открылись сизые дали. Овальное пятно воды, похожее на лужу, а больше на каплю ртути, заблестело вдали, впереди поезда.

Поезд шел медленно; лужа скромно поблескивала в углу окна. Она словно отдалялась от глаза, потому что окно поднималось все выше и круче над землей и в нем открывалось все больше неба, воздуха и простора. Тучи клубились неподалеку, над крышами вагонов, блестящие полосы дождя висели внизу, под рельсовым полотном.

И вдруг вплотную мимо окна с тихим гулом проплыла черная железная балка. Анна отшатнулась, толкнув Георгия. Казалось, что балка сейчас влепит в лоб. Крупные головки заклепок сияли на ней, как сквозные дыры. Она мигнула и исчезла за рамой, и тотчас с гулом выплыла другая, еще мощней…

Анна приникла к стеклу. Мост! Громадный мост над далекой маленькой лужей. Он начинался за километр от нее…

Мерно мигали клепаные балки, наплывая сверху и снизу, наискосок, крест-накрест. И гудели, как шмели. Лужа пропала из виду. Быстро светлело. Пасмурное грязноватое небо стало стальным, потом слегка поголубело, потом налилось пронзительной слепящей синевой. А в нем неведомо откуда возникли странные жирные остроконечные черточки.