Алексей Пантиелев - Белая птица

Пока Сереже это думалось, дяденька шевелил губами, как в немом кино, и вдруг Сережа удивился, услышав, как дяденька кричит на отца гнусаво-деревянно:

— …ребенку понятно то, что ты вроде бы понять не поймешь. Спроси вон своего, спроси давай, каким таким способом эта птица, как ты ее называешь, вылетит из сборочного цеха, ежели все стены — в обрез, вплотную, чуть не касаются ее этих… габаритов! Опроси, спроси… Цех это или мышеловка?

Сережа подумал и испугался: а правда, как же вынуть тот мост, обросший лесами, который сейчас внутри дома с узкими окнами?

— Бдительный ты человек, не проведешь тебя, — сказал отец. — Но ты припомни: еще задолго до того, как самолет попал в цех, еще когда он был на бумаге, перед ним выросла стена… казалось, непроходимая! А вот — он на стапелях. Даст бог, будет и в полете.

Дяденька дернулся — и словно бы осевшая дверь заскребла по полу…

— Даст бог? Непроходимая? Распоясываешься, Карачаев! Соображаешь ты, что говоришь? Отвечаешь ты за свои слова?

— Ну, до твоего проникновения в суть, до твоей зрелости и пронзительности мне далеко, — ни опыта у меня, ни масштаба.

— Я рядовой, врешь, я не кто-нибудь, — сказал дяденька тихо. — Ты мне не приписывай, не клей. К чему это надо?

— Насколько могу понять — ты клеишь…

— Спрашиваю я, спрашиваю! Если вот эта вот твоя мышеловка называется строительство, что же тогда есть вредительство?

— А ты не задумывался… неужели не задумывался над тем, что легче и выгодней — сломать стену в старом цеху или возводить новый цех о трех стенах, с ангарными воротами?

— А-а! — закричал опять дяденька. — Вот ты и признался! Сам не заметил, как признался… Спасибо, уважил. Сло-мать! Это мы, гражданин хороший, за тобой знаем. Это мы все… убежденные, — ломать тебе легче, выгодней, чем строить. Только вот что: ты здесь не Морга́н и не тот… Рябушинский! Брось ты свои буржуазные замашки — транжирить, понимаешь, народное добро. Пока что у нас государство, а не частная лавочка для вашего брата и-тэ-эра. У нас с тобой что на уме? Пятилетка или что? Будет партактив… спросим!

Сережа почесал кулаком нос и подумал: почему этот крикливый дяденька говорит, смотрит, скрипит так, будто он умней отца?

Очнулся же Сережа оттого, что его больно тянули за руку. Отец вел его по заводскому двору, по мягкому от солнечного зноя асфальту.

Тотчас они поехали домой, будто отец хотел поскорей от него избавиться. И, пожалуй, больше всего запомнилось Сереже, что у каждой двери на заводе стояли вахтеры, вахтеры.

Отец и не заметил, как Сережа глотал слезы в трамвае. Дома отец поспешил к маме.

— Ну вот. Грозят. Сказать нельзя — чем…

— А все-таки?

— П я т ь д е с я т в о с ь м о й статьей!

— Что? — беззвучно выговорила мама. — Ах, шакал.

Сережа и тут удивился. Никто ничем отцу не грозил. Этого не было! Наоборот, он сам грозил одному молодому человеку у чертежной доски, а другому, пожилому, у моста…

Отец сказал маме, что в фамилии того деревянного дяденьки — лишняя буква, и потому фамилия звучит, как у шведа или норвежца: Антоннов, а во рту у него, надо думать, лишний зуб, оттого он и кусается. Сережа не видел, чтобы Антоннов кусался.

Отец рывком стянул с шеи галстук, отстегнул белый крахмальный воротничок от сиреневой в полоску рубашки. И стал пить пиво, которое поставила на стол мама. Сережа смотрел, как он пьет большими жадными злыми глотками, и думал: с чего это взяли, что отец любит завод?

Впервые целый день отец не нравился Сереже. Не нравилась и мама. Она — учительница, а отец — начальник цеха, а дядя Небыл — какой-то геолог… Лучше бы мама была ткачихой Дусей Виноградовой, а отец — летчиком, а дядя Небыл — хотя бы старым большевиком из каторги и ссылки.

Через неделю, уже под вечер, что-то, однако, переменилось, и отец все переиграл. Подозвал Сережу и посмотрел ему в глаза так, что тот задрожал от восторга.

— Дурачок… Мамкины гляделки… Собирайся!

— Куда?

— Куда нам, дурачкам, нужно.

«Дурачкам!» — смекнул Сережа, вспоминая сказку (дурак-то — умней всех), и кожа на его руках стала гусиной от любопытства.

Они опять поехали на трамвае на другой конец Москвы, мимо улицы, которая называлась Разгуляй, опять прошагали нога в ногу сквозь деревянный тоннель проходной, пересекли раскаленный солнцем асфальтовый двор.

Теперь Сережа не искал высоких труб и жарких печей. Он уже понял, что завод отца — таинственный. Посмотрел вбок, вдоль забора и увидел как будто бы неподалеку Серебряную Гору.

Сережа, затаив дыхание, пошел к ней, мимо многих зданий, боясь, что она вдруг растает в воздухе, но отец шел за ним, и она не растаяла. Когда же они подошли поближе, оказалось, что Гора сложена из богатырских панцирей. Все они были изломаны, помяты и покорежены. Многие проржавели. Это означало, что сюда приходят богатыри и складывают доспехи, разбитые в поединках, приходят, конечно, лунными ночами, когда люди спят, один раз в сто лет.

Всмотревшись, Сережа, однако, приметил нечто знакомое… На его глазах меч закруглился, притупился и обернулся в самолетный винт. Сережа поднял глаза на отца, тот кивнул. Значит, так и есть! Обыкновенное колдовство.

Отец вышел вперед и упер руки в бока, рассматривая Серебряную Гору. Это были части разных самолетов, перенесшие тяжкие пробы — на изгиб и кручение, на излом и разрыв, на вибрацию и иные аварийные катастрофические перегрузки. Здесь можно было найти крыло с обгрызенным, как у вафли, концом, со зверски выдранными нервюрами; хвост с кудрявыми мотками растяжек, превращенный из креста в букву икс; причудливо измятые шпангоуты с гофрированной обшивкой, словно бы источенной молью, и без обшивки; мощные лонжероны, похожие на изогнутых в смертной судороге удавов; бензиновые баки с уродливо разинутыми щербатыми пастями, со срезанными под корень зубами заклепок; винты, или, по-латыни, пропеллеры, завитые в спираль.

Отец поднял с земли серебряную ленту, согнул ее в кольцо, и получилась браслетка с двумя рядами крохотных круглых дырочек по краям. Он надел ее Сереже на правую руку, поверх рукава ковбойки, и стал Сережа Мальчиком с Серебряной Горы.

— Это правда Серебряная Гора? — спросил Сережа.

Отец дернул себя за мочку уха.

— Да… Отсюда взято сто мыслей. А один умник считает: сто преступлений…

Сережа тотчас сообразил, кто этот умник: дяденька Антоннов!

Они вернулись на асфальтовый двор и вступили в сборочный цех, который неделю назад был домом с узкими окнами, а теперь — местом более необычайным, чем морской подводный грот с осьминогом в глубине, о котором рассказывала мама. Конечно, здесь было смертельно опасно, как во всех таинственных местах…

В три часа пополудни отец подвел Сережу к стапелям! К тем стапелям, которые он считал простыми лесами, когда был еще глупым нетерпеливым, обидчивым и даже слезливым мальчиком. С безумной отвагой Сережа прыгнул на чистые скользкие строганые доски, точно на острый борт шлюпки, которую бросает крутая волна. Отец, конечно, нахмурился, чувствуя, как судорожно цепляется за его руку Сережина рука, но дал ему отдышаться. Они прошли по первому ярусу стапелей из конца в конец цеха и не провалились, не взорвались. По узенькой стремянке без перил поднялись на второй ярус и очутились на страшной высоте; отсюда цементный цеховой пол казался розовым, как промокашка.