Алексей Пантиелев - Белая птица

Больше, чем рыбную ловлю, отец любил свой завод, особенно по воскресеньям. Выходных дней он терпеть не мог. Гости на даче говорили, что Карачаев перестраивает сборочный цех «под новый объект», а ему мешают. Его цех назывался сборочным. Даже летом в Ухтомку отец приезжал только на ночь — ночью он все-таки не хотел быть без мамы. И Сережа не мог постигнуть, зачем она гонит его из дома, напоминает:

— Спиннинг твой заржавел. Какой ты рыбак! Нет в тебе настоящего азарта. Учти: обленишься, разжиреешь — не буду тебя любить. Вот при Сережке говорю…

Сережа смеялся, вскрикивая и захлебываясь, так смешно было представить себе папку жирным и ленивым. Дядя Ян Янович был большой, но мягкий, а папка твердый, как памятник на площади. И губы у него были твердые, точно вырезанные резцом, а у Сережи губы расшлепанные, толстые, как у мамы.

Мама обещала Сереже, что он будет таким, как отец, но «когда подрастешь». Сереже хотелось подрасти поскорей, чтобы и его так обнимали, как одна русоволосая тетя обнимала отца в саду. Было темно, когда отец и эта тетя вышли в сад, и она потащила его за руку как раз к тому кусту акации, за которым стоял Сережа.

— Вы ведете себя нелепо, — сказал отец вполголоса, — возьмите себя в руки.

— А вы истукан, идол железобетонный, — сказала тетя сердито. — Не мужчина, пес на сворке у своей дамы. Но это же смех: вы и она… Кто вы и кто она!

— Она человек самой превосходной профессии на земле, — сказал отец, — самой счастливой, самой древней…

Сережа не успел сообразить, о какой профессии он говорит.

— А вот Киплинг считает самой древней другую, несчастную для женщины… — выговорила тетя, запрокидывая голову, вдруг заплакала и тут же стала смеяться, хватать отца за руки и целовать их.

— Что за пакость? Молчать! — неожиданно громко сказал отец.

Зря мама говорила, что не представляет двух вещей: чтобы рыба заговорила, а папа крикнул на женщину.

— Простите… ради бога, простите… — сказала тетя и все-таки обняла отца за шею, всхлипывая.

Сережа знал, что это называется — виснуть на шее. Теперь отец не сопротивлялся. Он повел тетю к калитке; она ушла.

А Сережа побежал к маме и завопил на всю дачу, что он сам видел, как тетя висла у папки на шее.

Гости перестали пить и закусывать, перестали играть на гитаре. Дядя Ян стукнул кулаком по столу. Пришел из сада отец, взял Сережу за руку и повел спать раньше времени. Сережа долго не мог уснуть от обиды и горя. Он не раз слыхал, как гости за столом кричали, что бабы вешаются отцу на шею. Гостям — можно, а родному сыну — нельзя?..

Пришла мама и сказала Сереже:

— Люби папу. Мы будем с тобой его любить?

Сережа решил, что будет.

Сама она любила книги, и Сережа их любил, кроме одной, которую мама почему-то показывала гостям.

Гости снимали с полки ее первую, и только ее. Подходил отец и тоже заглядывал в эту книгу, хотя до того сто раз ее видел и держал в руках.

Сережа знал, что в ней одни цифры и ни одной картинки. Правда, на обложке ее была напечатана маленькими буквами мамина фамилия. Ну и что ж из того? А сколько раз фото отца печатали в газете; эту газету, посмотрев, бросали…

С рыбалкой так ничего и не вышло. Но мама добилась своего: весной отец взял Сережу с собой на завод. Повез в трамвае через всю Москву, провел через проходную, похожую на деревянный тоннель, подтолкнул в спину…

Сережа с трепетом оглядывался, ожидая увидеть то, что так любил отец. И не увидел.

Сережа знал, что завод — это кирпичные трубы от земли до облаков, выше голубиного полета, печи с жаркими ослепительными пастями, из которых изливается жидкий металл, и станки, станки, станки, мотающие дышлами, как паровозы, но стоящие на месте. А тут ничего такого не было.

Сережа вошел с отцом в обыкновенный дом с узкими окнами высотой в несколько этажей. И оказалось, что внутри нет стен. Дом походил на каменный сарай, только со стеклянной крышей и очень чистым цементным полом. В этом доме строили другой дом — до самой крыши громоздились знакомые дощатые леса. По ним ходили люди в спецовках, с молотками, и слышался, то звонче, то глуше, лязг молотков, частый, как барабанная дробь.

— Ну вот… — сказал отец, будто следовало чему-то удивляться, и ушел от Сережи надолго.

Пока он ходил, Сережа разглядел за лесами длинный ребристый решетчатый переплет из светлого металла, с пятнышками заклепок, и догадался: строят мост. Но зачем в доме мост? Разве мосты бывают в домах?

Вернулся отец, взял Сережу за руку и потащил прочь. Лицо у отца было сурово и темно. Сережа спросил на ходу, оглядываясь на леса:

— Это что?

— Птица, — ответил отец с непонятной дрожью в голосе. — Самая большая в мире.

Сережа надулся. Отец, конечно, шутил. Он ничего не объяснял и не рассказывал, так же, как маме дома.

После этого они пошли в другой дом, тоже обыкновенный, но с широкими окнами во весь этаж. Сереже открылся огромный зал, заставленный от стены до стены досками-щитами; они стояли торчком. К доскам прикноплены широченные листы бумаги. Между досками, словно прячась друг от друга, ходили люди в халатах, с карандашами.

Отец опять куда-то исчез. Сереже надоело смотреть на доски и бумагу. Такая хорошая бумага, а на ней ничего путного не нарисовано. Тонкая паутина линий, непонятная и неинтересная; называется — чертеж, от слова черт.

Все же Сережа спросил отца, когда тот появился и опять потащил его за руку:

— А это что?

— И это птица. Она же самая… Десять тысяч ее костей и перьев. Десять тысяч чертежей… — Так сказал отец, глядя поверх Сережиной головы, будто там, перед ним, был другой Сережа и будто тот Сережа был ему милей всего на свете.

Горестно опустив голову, Сережа бежал за отцом. Птица! Самая большая в мире… Десять тысяч костей… Сережа мечтал увидеть, потрогать ее. И никогда не думал, что отец над ним так посмеется.

На асфальтовом дворе, между домами с узкими и с широкими окнами, на солнцепеке, где резало глаза и мутилось в голове, встретился им дяденька с портфелем, правда, очень интересный — деревянный. И желтые зубы, и серые волосы на стриженой голове, и руки с толстыми ногтями у дяденьки были деревянные, и голос — тоже деревянный. Когда этот дяденька шел, поворачивал голову, открывал рот, слышался скрип.

— Здорово! — сказал дяденька, заступая отцу дорогу.

— Привет, Антон-н-н… — сказал отец, как послышалось Сереже.

Дяденька глянул на Сережу бархатными глазами, сделанными из кусочков коры (ресницы были белые).

— Пацан? Ведь вот, подлец, мужеского полу!.. А? Ремешка-то пробовал у тебя? Оно чувствуется, что воспитание даешь хорошее.

Отец медленно поднял ладони к своим по-азиатски прямым и черным волосам, медленно и страшно. Подумалось Сереже: как опустит отец ладони — ах! — и расколет дяденьку, словно чурбан. Внутри он будет трухлявый, из него посыпятся муравьи, унося белые-пребелые шарики; если эти шарики спрятать хоть под тяжелым камнем, хоть на верхушке дерева, муравьи их отыщут и спасут; отец говорил, что из этих шариков можно сделать омлет…