Алексей Пантиелев - Белая птица

Не чужд он был и своеобразного тщеславия: деньги — а зарабатывал он их много — Ян тратил на подарки тем, у кого гостил.

И вот в году уже тридцать седьмом Сережина мать узнала, что в одну из своих поездок, будто бы на Рудном Алтае, Небыл не то утонул, не то утопился в маленькой горной порожистой речке.

Это казалось анекдотом. Не хотелось верить, что человек с душой, которой хватило бы на несколько жизней, вдруг так укоротил свой век. И Анна, мать Сережи, подчас спрашивала себя со страхом:

— А был он или не был?

Сереже исполнилось семь лет, когда он лишился отца.

Отец был высокий, а мама — маленькая. У нее были длинные косы, исчерна-красные, словно медные. Она скручивала их тяжелым узлом на затылке, таким тугим, что щеки у нее пунцовели, а глаза становились узенькими, как у японки. Шпильки и гребни плохо их держали, она постоянно подправляла их пальцами и жаловалась: «Горе мое».

— Подстригись под мальчишку, — советовал отец. — Мы с Сережкой выставим тебя на лестницу.

Сережа не хотел выставлять ее на лестницу, пугался и брал маму за руку. А смуглое скуластое монгольское лицо отца светлело, в прищуренных глазах зажигался черный блеск. Всегда он так смеялся — беззвучно, глазами и скулами.

Отец вообще был скрытным, молчаливым, а мама — понятливой.

Сережа запомнил, как она спрашивала отца:

— Но дома-то, дома… со мной… почему ты молчишь?

— Разве ты не понимаешь? — отвечал он. — Ты все понимаешь без слов, больше, чем я сам иной раз…

Сережа любил слова. Без слова «пожалуйста», например, было плохо, как за обедом без ложки. Отец часто говорил маме:

— Пожалуйста, не бойся. Пожалуйста, не трусь. — И еще: — Пожалуйста, люби меня. Нам с Сережкой это всего нужней. — И тут Сережа с ним соглашался.

Мама была отнюдь не труслива. Она не боялась мышей, пауков, свисающих на паутине с потолка, и жирных червей, которых отец копил в банке для рыбной ловли. И Сережа не боялся. Он подошел и погладил рукой соседского сизого дога, потому что отец говорил, что пес не тронет ребенка, даже если тот ударит пса, чем и отличается пес от человека.

Но однажды Сережа услышал непонятное. Отец просил маму:

— Пожалуйста… не бей меня хоть ты. На мне живого места нет… Весь в синяках… Жду партактива. Если там не добьюсь толка… пойду в управдомы.

Непонятно, кто сумел побить отца. Должно быть, невероятный силач, этакий «мацист», безликий, бесчувственный урод из ковбойского фильма. Отец мог поднять мамку на руки и нести ее всю дорогу от дачи до станции Ухтомка.

Был случай, когда они втроем вернулись поздно и застали дома двоих незнакомых людей — один, небритый, казался постарше, другой помоложе, оба рослые, длиннорукие. Младший снял с обеденного стола чемодан, который отец брал с собой в командировки, а старший вынул финку и невежливо сказал отцу:

— Давай от двери, а то пришью с мальцом и шмарой.

— Тикай под стол, легавый, — громким шепотом добавил младший.

Сережа застыл в страхе, а мама, взяв его за руку и поправляя волосы на затылке, сказала:

— Хорошо, хорошо… Георгий, не трогай их, пожалуйста! Отпусти.

Но отец не послушался ее. Он взял стоявшую у голландской печки короткую железную кочергу и согнул ее руками в дугу — один раз и второй, так, что посредине кочерги образовалось небольшое колечко. Лицо отца сделалось красно-медным, на носу выступили капли пота. Затем он, задыхаясь, сказал старшему, небритому:

— Дай сюда перо.

Тот медленно подошел и протянул отцу нож.

— Марш в угол, — велел им отец, и они послушно отошли, младший с чемоданом. А отец, кончиком ножа набрал 02, вызвал по телефону милицию.

Мама все-таки расстроилась, покраснела и странно сказала:

— Ты никогда не любил — из пушек по воробьям.

Отец попытался выпрямить руками кочергу, но уже не смог.

Мама говорила, что отец у них отчаянный. На собрании он так обидно сказал про одного дядьку, самого ответственного на работе, что сразу того дядьку перестали любить и ему пришлось признавать свои ошибки. Но мама говорила, что их папке не хватает хитрости, что он наивный и прямой, как дитя, и только на рыбной ловле — дипломат. Дипломат — это значит вежливый человек. Сережа понимал так, что на работе отец не любил говорить «пожалуйста».

Много раз он обещал взять Сережу с собой на рыбалку. И говорил Сереже, что в его годы он уже хорошо знал, спиной и брюхом, что такое березовая каша и хлебец с лебедой.

— Ты и слов таких не слыхал… А между тем знать и уметь надо много, и сызмальства, брат. На сосну, которая у дачи, лазить упорно, хоть на ней и мало сучьев, и игрушки, конструктора эти твои, ломать, мастерить свое, что не задано в табличке, а самое главное — с мальчишками, которые тебя постарше и посильнее, драться. Ага! Драться, сынок, не робеть, помнить, что ты Карачаев. И н е п и щ а т ь, как сказал батько Макаренко.

По правде сказать, Сережа побаивался отца, оттого, что чувствовал, что чем-то не нравится ему, вернее — нравится не так, как маме, и оттого, что отец все умел делать своими руками. Руки у него были горячие, как кафельные плитки на печке.

Отец умел мыть полы не хуже мамы, умел стирать ватные стеганые одеяла, подшивать Сережины валенки, замазывать окна на зиму и белить досиня кухонную плиту в саду.

На рыбалку он уезжал в субботу вечером, возвращался к ночи в воскресенье. Рыбы никогда не привозил, но рассказывал, что сварил из нее такую ушицу, золотую, янтарную, с ершом, какая им с мамой не снилась. Только раз он приволок из-под Рыбинска осетра ростом с Сережу, выпотрошил из его толстого брюха жидкий черноватый ком икры в серой пленке и посолил в суповой миске. Мама рассердилась:

— Ты браконьер, разбойник. Я тебя сама оштрафую. Не буду это есть.

— Неужели? — ответил отец любимым маминым словом.

И мама ела, и говорила, что очень вкусно.

Года в три-четыре Сережа принес в комнату молоток и огромный пятидюймовый гвоздь, сел на пол у порога, выбрал место поглаже, поставил гвоздь торчком, держа его в кулаке за середину, и стал вколачивать молотком в крашеную половицу.

Мама хотела отобрать молоток, но отец схватил ее и обнял, и она сразу стала маленькой, тихой и слабой. Сережа трудился долго, вогнал гвоздь сантиметра на два и обессилел, ударил себя по руке, обиделся на молоток и заплакал. Мама кинулась его умывать, мазать йодом. Отец смеялся одними глазами, а сказал строго:

— Не забуду ему этого гвоздя.

Отец умел свистать соловьем, плясать с мамой лезгинку под названием «танец Шамиля», держа кинжал в зубах. Кинжалом считался кухонный нож с деревянной ручкой. А мама говорила, что отец еще умеет не спать по нескольку ночей подряд, причем не евши, не пивши, пробавляясь одними папиросами.