Николай Почивалин - Вечерняя книга

Едва входим во двор аккуратного, о трех окнах, дома с крашеными наличниками, как из-под сеней навстречу бросается рыженький, уже аттестованный Звонок; нрав у него дружелюбный — тоненько, приветливо тявкнув, он юлой крутится у ног, наколачивает хвостом, приглашающе, впереди нас, вбегает по ступенькам высокого крыльца.

В просторной прихожей-кухне — благодатная уютная теплынь, какую дает только хорошо протопленная русская печь. Обмениваемся с хозяевами первыми приветствиями, раздеваемся, и у меня возникает ощущение, что с Иваном Герасимовичем мы уже где-то встречались: так точен его словесный, нарисованный Малофеевым портрет. Пегий, пополам с сединой чуб, упавший на левый висок, молодая голубизна глаз, темные галифе, не ремнем, правда, перехваченные, а модными подтяжками поддерживаемые: у мужчин нашего поколения талии уже несколько подпорчены — чего уж греха таить!.. Радушно, улыбчиво привечает незваных гостей и его супруга Прасковья Сергеевна, или тетя Паша, как зовут ее в Исаевке и как велит она и называть себя. Чем-то она под стать мужу: ростом, плотной фигурой, ясностью открытого лица, — это правда, что прожившие дружную долгую жизнь супруги неуловимо похожи. По-дружески, задержав в руке руку, как старые товарищи, здороваются Малофеев и Иван Герасимович — первый секретарь райкома и сельский коммунист почти с сорокалетним партийным стажем: кандидатом в члены партии он был принят в сороковом году на действительной, под Читой, о чем я также узнал из дорожного рассказа Михаила Федоровича.

В деревенских горницах — вроде этой, в которую мы входим и рассаживаемся, — я бывал да перебывал. Были они схожи и двадцать — тридцать лет назад предельно скромной обстановкой и домовитой, исконно русской чистотой, опрятностью. Как схожа с другими она и теперь: с непременным телевизором в красном углу, полированным шифоньером, люстрой под потолком и фотографиями в рамках по стене. Хотя у Кулыгиных примечаю и нечто отличительное: за неплотно задернутой, веселой расцветки, занавесью впритык к третьему окну стоит письменный стол с бумагами и чернильницей — домашний кабинет бригадира.

Нынешняя зима выдалась на редкость суровой, и разговор сразу же заходит о главном: не побило ли озимые?

— Снега выручили — как шубой укрыло. — Иван Герасимович поддевает пятерней упавшую на висок непослушную прядь, и она снова скатывается. — Выруба брали — нормально.

Перед Новым годом, да с неделю и после термометры показывали диковинную в наших местах температуру: минус сорок — сорок три градуса. Иные хозяйства морозы застали врасплох: не оказалось поблизости животноводческих ферм запаса кормов, полетели кое-где отопительные системы, системы водоснабжения. Расспрашиваю, как перенесла морозы исаевская бригада. Иван Герасимович с некоторым удивлением пожимает плечами:

— Ну как, обыкновенно. Корма у нас страховочный фонд — дней на семь, на десять всегда имеются. Рядышком с фермой. Помещение теплое. Так что обыкновенно.

— Не у всех было обыкновенно, — определенно с намеком вставляет Малофеев.

— Не у всех, — признает Василий Иванович Фонин; крепкие, чисто выбритые щеки его буреют.

— А у нас — обыкновенно, — повторяет полюбившееся ему словцо Иван Герасимович. — В самую морозяку первого в нынешнем году бычка приняли. Так Морозкой и кличем.

— Не простудили?

— Да с чего это? — опять же не допуская и мысли, что может быть иначе, спрашивает Иван Герасимович. — Помещение для молодняка — под одной крышей. Тепло, сухо, светло. Расти на здоровье!

— Тогда уж расскажи, как вы тут обыкновенно день и ночь с паяльными лампами бегали! — усмешливо подсказывает Фонин.

— Не бегали, а дежурили, — поправляет Иван Герасимович. — Сначала-то один Юрий Васильич Прохоров дежурил. Это наш механик по трудоемким работам. А как за тридцать жать начало, тогда уж мы с Хичиным всех, у кого паяльные лампы были, подняли. У восьмерых нашлись, у него тоже.

— Директор здешней школы, — поясняет мне Малофеев. — И секретарь цеховой, на две бригады, парторганизации.

— Вот трубам-то промерзнуть и не дали, — продолжает Иван Герасимович. — Чуть где заиндевеет, синим огоньком и подогреешь. Ни одна автопоилка не отказала. Все колонки уберегли. Люди-то понимают. Скотник вон Василий Алексеевич, комбайнер, по годам да по войне — мне ровесник, а и звать не понадобилось: сам пришел.

Фамилии колхозников, своих ближайших помощников, Иван Герасимович называет уважительно, с именем-отчеством, — вспоминаю, что Малофеев отмечал и эту черту бригадира Кулыгина. Разговор за столом начинает походить на деловую планерку-летучку, посвященную подготовке к весне. Закрепленная за бригадой техника полностью отремонтирована; подготовлено и проверено на всхожесть семенное зерно, посевной картофель, на ферме — сто восемьдесят дойных коров — начался массовый отел, надои молока растут, кормов хватит до новых трав и еще немного останемся.

— Чуть-чуть? — блестя белыми зубами, уточняет Малофеев.

— Чуть-чуть, — невозмутимо подтверждает Иван Герасимович, молодые глаза его плутовато голубеют.

Бригадиром в Исаевке Кулыгин работает четырнадцать лет, и все четырнадцать лет бригада добивается лучших по колхозу показателей. Тут есть над чем призадуматься, поразмыслить, и тем паче любопытно узнать, чем объясняет успех бригады сам бригадир.

Иван Герасимович безуспешно пытается откинуть с виска посеребренный чуб, примолкает, что-то про себя прикидывая.

— Да ведь главное тут, дорогой товарищ, — с людьми работа. Все остальное — от них.

Сказано это так убежденно, веско, что мы с Малофеевым переглядываемся: этот простодушный по виду крепачок формулирует генеральную линию нашей партии, нашего государства не хуже ученого теоретика!..

Явно помогая мне, Михаил Федорович Малофеев расспрашивает Ивана Герасимовича о его фронтовых путях-дорогах. Тот оживляется.

— С первого до последнего дня — всю протопал! А кончил старшиной роты охраны в Потсдаме. Потсдамскую конференцию охраняли. — Он поочередно смотрит на каждого из нас, словно примериваясь. — Я ведь всех трех глав, как вот вас, видел! Сталин, бывало, пройдет, глянет на тебя ненароком, задумчиво, — и так по стойке «смирно» стоишь, а тут и вовсе в струнку вытянешься! Ровно тебе благодарность от самого Верховного!..

Будто озаренный теми далекими крылатыми днями, с которых начался отсчет новой, послевоенной истории, Иван Герасимович неуловимо меняется, молодеет его голос, молодеет его лицо, ярче всплескивает голубизна глаз. Слушаю и — только недавно прочитав роман А. Чаковского «Победа», сейчас как бы иллюстрируемый подробностями очевидца, — словно наяву вижу: зеленый, по-немецки аккуратный, чудом уцелевший пригород развороченного бомбежками Потсдама, почтительно поднимающихся навстречу Сталину грузного Черчилля и тонкогубого, в очках, Трумэна, замершего на посту молодцеватого старшину Ивана Кулыгина. И еще думаю о том, как мало остается их, живых свидетелей тех событий, и как важно, наверное, сохранить в памяти народа и на бумаге каждое их слово…