Николай Почивалин - Вечерняя книга

Иван Герасимович проворно поднимается, достает из шкафа незамысловатый альбом, перекидывает плотные листы. И чуть смущенно улыбается:

— Вот он и я — в ту пору.

На пожелтевшей фотографии запечатлен стройный круглолицый старшина в ловко пригнанном офицерском кителе, в рюмочку затянутый широким, с портупеей ремнем, в щегольских хромовых сапожках.

Какое-то время мы все молчим, застигнутые, вероятно, одинаковой мыслью о быстротечности жизни, о том, как меняют нас годы. Кротко вздохнув, Иван Герасимович показывает другую фотографию: он же и плечом к плечу — американский сержант, рослый, простодушного вида молодой мужчина. Старшина так же подтянут, китель сидит на нем как влитой; на сержанте форма выглядит небрежной: засучены рукава, распахнут ворот, залихватски сбита аляповатая армейская пилотка-блин.

— Майкл. Там же, в Потсдаме, снимались. Охрану вместе несли. Куревом друг дружку угощали. Братались, можно сказать. — Иван Герасимович задумчиво трет подбородок, с горечью говорит: — А теперь вон талдычут: советская угроза! Жалко, что ни адреса, ни фамилии не помню. Иной раз почитаешь, радио послушаешь — так и тянет написать! Это, мол, кто ж тебе угрожает — я, что ли? Что вы там тень на плетень наводите, хреновину городите?..

Мы дружно смеемся: вот так бы, запросто, напрямую, без увертки, и дипломатам бы объясниться!.. Михаил Федорович Малофеев, только сейчас, оказывается, узнавший потсдамскую страницу фронтовой биографии Кулыгина, с интересом спрашивает:

— Иван Герасимович, а боевые награды у вас есть?

— Ну как же — не без этого.

— Покажите, пожалуйста.

Все из того же шкафа Иван Герасимович вынимает две красных плоских коробки, не совсем уверенно говорит:

— Вроде тут.

В верхней коробке — горкой, одна на другой, — лежат медали: серебряные, бронзовые, уже тронутые временем, с выгоревшими, словно огнем опаленными муаровыми лентами; на иных из них отчеканены названия взятых и освобожденных городов — столбовые вехи дальних и многотрудных солдатских дорог.

— Эх, а я и не знал, что их у тебя столько! — удивляется Василий Иванович Фонин. — Никогда ведь не носит.

Во второй коробке, которую Иван Герасимович намеревается забрать, не открывая, и которую я все-таки успеваю открыть, вспыхивают эмалью ордена Трудового Красного Знамени и Октябрьской Революции.

— Это уж мирные, за Исаевку, — объясняет Малофеев, сам, должно быть, их и вручавший.

— Сразу на двоих нам с Пашей, — проворно, все от того же смущения, убирая алые коробки, говорит Иван Герасимович. — Пока я воевал, она тут за меня ворочала. Куда ни пошлют — безотказно. Недавно только на пенсию вышла.

Будто услышав свое имя, Прасковья Сергеевна, тетя Паша, заглянув в горницу, зовет нас обедать; по раскрасневшемуся милому лицу ее видно, что хлопотала она у печки либо у плиты. После объяснений договариваемся, что сначала посмотрим хозяйство бригады, а затем уж непременно вернемся.

По белой улице, впереди нас, бежит рыжий, как лисенок, Звонок, собачьим нюхом своим безошибочно угадывая, куда ведет хозяин.

На бригадном дворе под навесом стоит миниатюрная, по сравнению с нынешними, конная сеялка — орудие, при нашей жизни и в силу вошедшее, и успевшее стать музейным экспонатом. К недоумению моему, экспонат в полной рабочей сохранности, недавно, заметно, покрашен суриком.

— А земли наши видели? — вопросом на вопрос отвечает Иван Герасимович. — То лес, то перелески. На иных загогулинах трактор со сцепом и не повернется. Вот чтоб проплешин по закрайкам не было, мы на ней и подсеваем.

— И лошади есть?

— Поболе тридцати голов. По нашим местам без коняшки пока не обойтись.

И тут нужно объяснить, что отдаленный Никольский район в нашей, в общем-то, черноземной области — типичное Нечерноземье. Каменистые лоскуты полей то обрезаны сосновыми борами, то белеют березовыми рощицами — и мешают они нынешней технике, и рука ни у кого не поднимается смахнуть их. Потому никольским земледельцам и приходится по-всякому ловчить, маневрировать. В Исаевке вот — свой маневр…

По пути, по предложению Михаила Федоровича Малофеева, на минуту заходим домой к секретарю партийной организации Хичину. И — пусть простит нас хлопотавшая с обедом Прасковья Сергеевна, тетя Паша, — оказываемся невольными обманщиками. Угадываем к налимьей ухе, — не рыбак, впервые узнаю, что в студеные эти дни у налимов — самые гульбища. Никаких отнекиваний Николай Петрович и его жена не принимают, в довершение — покаянно и решительно крякнув, первым, не в силах отказаться от соблазна, сдается Иван Герасимович.

Огненная, сдобренная перцем, с кусками ароматной, аж сладковатой рыбы — да еще, за-ради правды, после стопки — уха оказывается великолепной. Николай Петрович — худощавый, остроскулый, подвижный как живчик, угощает солеными груздями — сами с женой и дочкой собирали и солили; настаивает, чтобы попробовали с вазы полосато-красный, с кулак величиной, штрейфель — из своего сада; заканчиваем обед кружками холодного густого молока — от их, своей же коровы. Разговариваем, посматривая на него, и диву даюсь: как его на все достает? Ведь кроме того, что Николай Петрович — директор восьмилетней школы с интернатом, в котором живут детишки из соседних школ, он еще ведет историю, возглавляет партийную организацию, руководит агитколлективом, занятым сейчас подготовкой к выборам в Верховный Совет, следит за новинками литературы, выступает с лекциями. Да еще — домашнее хозяйство, с коровой и поросенком, сад, требующий ухода, те же грибы, семьей собранные и засоленные, тот же налим, собственноручно выловленный нынче утром в чистой рыбной Айве. Всегда и по-хорошему завидую таким людям: за обычную человеческую жизнь они если не две, то уж полторы определенно прожить успевают!

О том, что секретарь объединенной партийной организации глубоко вникает в производственные дела обеих — исаевской и мичкасской — бригад, я уже слышал от Малофеева, от Ивана Герасимовича, — пример тому, допустим, та же стойкая борьба исаевских коммунистов с лютой январской стужей; я же, напротив, любопытствую, допытываюсь, возникают ли на деловой почве между ним, секретарем парторганизации, и бригадиром какие-либо конфликты?

— Ну, а как же? — отвечает Николай Петрович. — Вот в Мичкасе недавно…

Мы дружно хохочем; поняв, что лишку перехитрил, хохочет и сам Николай Петрович; острые, дубленные жарой и морозами скулы его краснеют. Бригадир и секретарь парторганизации лукаво, в полнейшем взаимопонимании переглядываются: правильно, дескать, нечего с бухты-барахты все тонкости выкладывать! И опять у меня возникает ощущение, что я уже бывал в Исаевке, давно знаю подвижного как ртуть, остроскулого человека с вузовским ромбиком на пиджаке, типичного сельского интеллигента наших дней, учителя, просветителя и партийного деятеля, и озорно подмигивающего ему седоватого голубоглазого крепыша, бессменно, с первой военной годины и до сих пор, стоящего в гвардейском ряду. Вспоминаю, как хорошо давеча сказал Иван Герасимович о том, что главная работа — с людьми, все остальное — от них. И, непроизвольно отнеся его слова к себе, к своей нынешней поездке, думаю о том, что вовремя рассказать, написать о таких людях — для каждого пишущего, чем бы он ни был занят, тоже — главная работа.